— Прошу меня извинить, господин Гордон, — негромко, но твердо сказал Саул, — что-то я не припомню, чтобы произносил глагол «отвергать». Пока вы осыпаете нас обвинениями, позвольте вам напомнить, что основополагающим принципом существования для любого еврея является «пикуах нефеш» — то есть уважение к человеческой жизни.

Молодец дядя Саул! Я ввязался в бой на его стороне:

— Вы, господин Гордон, несомненно, помните книгу Левит, глава девятнадцатая, стих семнадцатый? «Не враждуй на брата твоего в сердце твоем». Этого вполне достаточно, чтобы признать ваши предложения неприемлемыми.

Может показаться невероятным, но в ответ проектировщик поспешно сложил свою карту и сердито удалился, бросив на прощание одно только «Хм-м!», которое означало, что Бней-Симха есть сборище духовных банкротов, отступников от дела подлинных иудеев, пусть себе отправляются всем скопом назад, в Бруклин, такие-сякие.

Какое-то время мы сидели молча. Ребе Бернштейн смотрел на моего дядю с улыбкой облегчения.

— Благодарю вас, рав Луриа, — сказал он.

Дядя улыбнулся мне.

— Я очень горжусь тем, как ты держался, ребе Даниил, — с любовью сказал он.

Я смущенно уточнил, что меня нельзя называть раввином.

Но он возразил:

— Можно, Данилех. Можно.

По дороге обратно в кибуц Эли вел себя подозрительно беззаботно для человека, каких-то двое суток назад пережившего тяжелый кризис самосознания. Он даже напевал себе под нос какие-то мотивчики из израильского хит-парада. Я не нашел в себе сил спросить, как ему удается с таким самообладанием справляться с экзистенциальным кризисом — не говоря уже о быстроте, с какой он пришел в себя.

— Помнишь наш недавний разговор, дядя Дэнни?

— Да, — лаконично ответил я. Еще бы мне его не помнить!

— Ну, так вот, я спросил у мамы, и она сказала мне правду.

Неужели?

— Подозреваю, ты с самого начала все знал, — подсказал он.

Я ответил неразборчивым мычанием.

— Ну, и что с того? — продолжал он.

— С чего? — не понял я.

— С того, что мои родители не были женаты? Какое это имеет значение?

— Ты прав, — согласился я. — По еврейским законам ты ничем не отличаешься от других мальчишек и можешь взять в жены хоть дочь главного раввина.

Мы проехали еще с километр, и Эли озорно спросил:

— А она хорошенькая?

— Кто? — Я был озадачен.

— Дочь главного раввина! Может, я заинтересуюсь.

Так. Следовательно, Дебора просто отсрочила неизбежное. Но рано или поздно кому-то придется набраться храбрости и все ему рассказать. А пока, как говорится, «будем благодарить Господа и принимать каждый день таким, какой он есть».

В Кфар Ха-Шарон мы приехали вскоре после ужина. Эли, с его юношеским задором, охотно пожертвовал едой ради того, чтобы сгонять в кибуц, где жила Гила, так что у меня появилась возможность переброситься парой слов с Деборой наедине.

Она с интересом выслушала мой отчет о событиях того дня и даже позволила себе комментарий:

— Думаю, что от Саула это решение потребовало мужества.

— А мне, думаешь, легче пришлось? — возмутился я, рассчитывая на свою долю славы. — Это я поднял тему Зеленой линии!

— Конечно, это было смело с твоей стороны, — согласилась Дебора. — Вся разница в том, что ты теперь поедешь назад в свои леса, а Саулу придется у себя в Бруклине объясняться с толпой прихожан!

Через пятьдесят дней после воскресения Христова одиннадцать апостолов собрались в Иерусалиме во время иудейского праздника Недель[82]. Внезапно сделался шум с неба, как от несущегося сильного ветра, и им явились разделяющиеся языки огненные, и все они исполнились Духа Святого.

В воспоминание этого огненного Богоявления празднуется христианская Пятидесятница[83], излюбленный день для посвящения в сан епископов. Такие церемонии окрашены в ярко-алый цвет, который служит напоминанием одновременно и о божественном огне, и о крови апостолов, из которых все, кроме одного, приняли мученичество.

В воскресенье, 26 мая 1985 года, в храме Святого Петра в Риме Тимоти Хоган стоял лицом к лицу с Его Святейшеством папой: весь в алом, только шапочка на нем была белая. По обе руки от святого отца, облаченного в алое одеяние и белую шапочку, стояли два кардинала, один из которых был архиепископ Нью-Йоркский. Как и на других участниках церемонии, на Тимоти был нагрудный крест — единственное дополнение к его простому облачению, которое он сегодня надел в последний раз.

Глядя на Тима своим пронзительным взором, папа, как верховный исполнитель обряда посвящения, задал ему вопрос о готовности принять на себя обязанности епископа.

— Готовы ли вы повиноваться наместнику святого Петра?

Тим лишь сумел прошептать:

— Готов.

Он преклонил колени. Теплые ладони святого отца коснулись его макушки. «Никогда в жизни мне не быть ближе к Господу, чем теперь», — сказал он себе.

После того как его головы коснулись руки обоих кардиналов, папа помазал ему темя елеем, начертав сложенными указательным и большим пальцами знак креста.

В огромном храме Святого Петра стояла такая тишина, что было слышно, как Его Святейшество прошептал: «L’anello»[84]. И затем тихо добавил по-итальянски: «Вашу руку». Тим послушно выставил вперед руку, и Его Святейшество надел ему на безымянный палец перстень, торжественно объявив:

— Бери этот перстень как печать своей верности Всевышнему. С верой и любовью оберегай невесту Господа, святую церковь Его.

На Тима вдруг накатила грусть. «Вот мое венчание, — подумалось ему. — Единственное, которое суждено мне в земной жизни».

Наклонив голову для благословения понтифика, архиепископ Тимоти Хоган бросил быстрый взгляд на собравшихся и увидел своего радостно сияющего наставника, отца Аскарелли. В его присутствии Тим лишь сильнее ощутил себя недостойным столь высокой чести. Человек таких дарований, как Аскарелли, вполне заслуживал кардинальской шапки. Но, будучи настоящим иезуитом, он презирал чины.

Несколько лет назад Тим спросил старика, не привлекает ли его алый цвет кардинальской мантии, и тогда тот помотал головой и буркнул:

— Sacerdos sum, non hortus. Я священник, а не цветочная клумба.

Понтифик возложил на голову новоиспеченному архиепископу белую с золотым митру и передал ему пастуший посох — символ пастырского долга.