Джама-Масджид – знаменитая мечеть XVII века, она восхищает европейца куда больше прочих сооружений, не только благодаря архитектурным достоинствам, но и особенностями цвета, очевидно, что ее замысел полностью отвечал конечному результату – это было гармоничное сооружение. Заплатив четыреста франков, я посмотрел на старинные издания Корана, на волос из бороды Пророка (он лежал среди лепестков роз на дне стеклянной шкатулки, к которому крепился с помощью капельки воска) и на его сандалии. Бедно одетый мусульманин, улучив удобный момент, подошел поглядеть поближе, но возмущенный сторож оттолкнул его. Ему было запрещено смотреть на эти сокровища то ли потому, что он не заплатил четыреста франков, то ли потому, что верующий мог обрести огромную магическую силу, только взглянув на священные реликвии.

Чтобы познать все величие этой цивилизации, надо побывать в Агре. Можно подолгу рассуждать о Тадж-Махале, сравнивая его удивительную красоту с почтовой открыткой, можно иронизировать, глядя на паломничество английских супружеских пар, которым представилась возможность посетить в медовый месяц ту часть храма, что сделана из розового песчаника, а также по поводу старых дев, тоже, судя по всему, англичанок, которые отныне весь остаток жизни будут предаваться воспоминаниям о храме и его отражении, нежно мерцающем под светом звезд в водах Джамны. Так выглядела Индия и в 1900 году, хотя, если задуматься, становится очевидно, что это не просто случайные черты колонизации и в них можно проследить более глубокие связи этой культуры с миром. Необходимо признать, что Индия подверглась европейскому влиянию в 1900-е годы, что отразилось в некоторых новых обычаях, доставшихся этой культуре в наследство от викторианской эпохи, а также в особенностях речи: появились слова lozenge (леденец), commode (стульчак). Тем не менее, побывав здесь, начинаешь понимать, что начало XX века это скорее «индийский период» в истории западной цивилизации, чем наоборот: роскошь богачей, пренебрежение судьбами бедняков, мода на жеманство, манерность, сентиментальность, на тонкие усы, вьющиеся волосы, мишуру, любовь к цветам и парфюмерии и так далее.

Я посетил и знаменитый джайнистский храм, построенный в XIX веке калькуттским миллиардером, он располагался в центре парка, его окружали чугунные статуи, покрашенные под серебро, и жуткие мраморные скульптуры итальянских дилетантов, небольшая пристройка из алебастра была украшена мозаикой и зеркалами, пропитана запахом духов, это можно было сравнить с роскошным публичным домом, какой мог существовать во времена молодости наших бабушек и дедушек. Обратив на это внимание, я не стал осуждать Индию, построившую храм, похожий на бордель; осуждать следовало нас самих за то, что для утверждения своей чувственности мы не нашли другого места в пределах нашей цивилизации; ведь, в сущности, именно этому должен был служить храм. В Индии я рассуждал о странном образе человека на этой земле, воплощенном в том числе в наших индоевропейских собратьях: они жили в другом климате, общались с другими цивилизациями, но подвержены были тем же страстям, что и мы сами, в начале XX столетия все это оказалась слишком очевидным.

Агра представляет собой нечто совершенно другое: там витает дух средневековой Персии, ученой Аравии, здесь словно застыло прошлое, в самых традиционных своих формах. Тем не менее я не соглашусь с тем, кто станет утверждать, побывав в этих землях, что он не был взволнован (тогда, вероятно, он лишен свежести восприятия) так же, как преступив порог Тадж-Махала – своеобразную пространственно-временную границу, за которой лежит сказочный мир «Тысячи и одной ночи». Может быть, этот мир не так прекрасен, как удивительный мавзолей Итимад-уд-Даула – бесценное сокровище, беломраморное чудо, или как усыпальница Акбара из красного песчаника и белого мрамора в окружении сада с каскадами нежно-зеленой мимозы, с бассейнами и антилопами, а по вечерам сюда слетаются зеленые попугаи, бирюзовые сойки, грузные павлины, и под сводом деревьев слышатся крики обезьян.

Мраморные своды Тадж-Махала, как, впрочем, и всех других архитектурных шедевров (и Красного Форта, и усыпальницы Джахангира в Лахоре), напоминают драпировочную ткань. Можно даже предположить, как был устроен каркас, как натянут шатер. Мозаику в Лахоре тоже можно сравнить с тканью: элементы орнамента просто повторяются в определенной последовательности, но единой картинки не складывается. Какова же истинная причина того, что мусульманское искусство так неловко проявилось в пластических видах искусства? В университете Лахора я познакомился с руководителем факультета изобразительных искусств, англичанкой, вышедшей замуж за мусульманина. Посещать ее лекции могут только девушки, им запрещено заниматься скульптурой и музыкой, а живопись преподается не как наука, а как занятие для досуга и развлечения. Пакистан отделился от Индии по ряду религиозных причин, там можно было столкнуться с обострившийся нетерпимостью и пуританством. Говорили, что искусство «ушло в подполье». Так произошло не только потому, что жители стремились как можно более точно следовать традициям ислама, но, пожалуй, в большей мере потому, что Пакистан хотел обособиться от Индии: после того как идолы повержены, Авраам является совсем в другом образе – с новыми политическими взглядами, с иным национальным мировоззрением. Борьба с искусством была обусловлена неприятием Индии. Идолопоклонничество, подразумевающее присутствие божества в своем изображении, до сих пор существует в Индии, с его проявлением можно столкнуться в бедняцких кварталах Калигхата, в железобетонных церквушках, расположенных на окраине Калькутты, построенных в честь недавно появившихся божеств. Проповедующие новый культ жрецы бреют головы, ходят босыми, одеваются в желтые наряды, принимают посетителей в расположенных недалеко от святых мест современных конторках с печатными машинками, занимаются распределением денежных пожертвований, собранных во время миссионерской деятельности в Калифорнии. «Этот храм построен в XVII веке», – утверждал с видом бизнесмена здешний жрец, хотя стены здания покрыты кафелем, сделанным в XIX веке. Когда я пришел туда, святилище было закрыто, чтобы лицезреть божество, мне нужно было прийти завтра утром, стоять на специальном месте и смотреть сквозь чуть приоткрытые двери храма. Как и в прекрасном храме Кришны, что возведен на брегу Ганга, святыня представляет собой алтарь бога, который ведет прием только по праздникам, а будничный ритуал, как правило, предполагает, что верующие будут подолгу сидеть в коридоре и обсуждать со священнослужителями настроения Всевышнего. Я предпочел немного прогуляться по местным улочкам, рассматривая гипсовые статуи и другие изображения бога, которые пытались заработать на божественном культе, дабы накормить местных нищих – так они оправдывали свое успешное дело. Иногда я обращал внимание на другие ритуальные символы. Вот, например, красный трезубец и несколько вертикальных камней, которые приставлены к фиговому дереву, ствол которого чем-то напоминает кишку, – посвящены Шиве; или красный алтарь, традиционный для культа Лакшми, или дерево с привязанными к ветвям лентами и каменными фигурками – символ Рамы-Кришны, врачующего бесплодие, алтарь с бесчисленным множеством цветочных лепестков предназначен для Кришны, бога любви. С этим довольно простым, но достаточно ярким искусством мусульмане сравнивают живопись Чагтаи – это единственный художник, чье творчество официально не запрещено. По происхождению он англичанин, пишет, в основном, акварелью, черпая вдохновение в раджпутстских миниатюрах. Каковы же причины глубокого кризиса, в котором оказалось искусство исламской цивилизации? Когда оно достигло вершины, то акценты были смещены, и искусство дворцовой архитектуры перешло в культуру рыночной площади. Не следствие ли это запрета на изображения живого?