Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оба издания успешно продавались. Поэтический сборник даже пришлось допечатывать — спрос превысил предложение.
Финальным аккордом программы по «строительству» собственного имиджа стала, конечно, публикация «Философии творчества» в «Журнале Грэма» в апреле 1846 года. По мысли автора статья должна была окончательно утвердить его репутацию как художника не просто незаурядного, а необыкновенного, единственного в своем роде — уникального.
Казалось бы, По-рационалист все сделал правильно: не только сочинил и правильно подал шедевры, но и весьма грамотно и последовательно провел то, что мы сейчас назвали бы PR-кампанией.
Теперь можно было «почивать на лаврах» и постепенно, шаг за шагом, упрочивать свое положение на национальном литературном Олимпе. Но слишком это банально и недостойно гения. Гения, которого терзал бес противоречия.
В «Журнале Грэма», почти за год до описываемого периода — в июле 1845 года, По опубликовал рассказ под названием «Бес противоречия». Как бы потомки ни восхищались творениями Эдгара По, будем справедливы: этот рассказ писателя далеко не самый лучший. Но, безусловно, очень важный: он помогает понять противоречивую натуру художника.
Главное в рассказе — не его сюжет и не фабула, а пространная преамбула, в которой содержатся интересные наблюдения. Так и хочется сказать: над человеческой природой. Но — не получается. Потому что наблюдения и выводы эти адресуют нас не к человеку вообще, а к характеру и особенностям конкретной личности — автору рассказа, Эдгару Аллану По.
В преамбуле писатель утверждает:
«…врожденным двигателем человеческих действий [выступает] парадоксальное нечто, которое за неимением более точного термина можно назвать противоречивостью или упрямством».
Что ж, в отношении некоторых натур необходимо признать справедливость суждения писателя. Но уже следующая идея: «по его подсказке мы действуем без какой-либо постижимой цели…» — вызывает понятные сомнения. Обычно человек упрямится как раз потому, что видит в упрямстве наиболее простой и удобный способ достижения цели. Но «поступаем так, — утверждает поэт, — именно потому, что так поступать не должны». «Теоретически, — продолжает он, — никакое основание не может быть более неосновательным».
И с этим суждением невозможно не согласиться. Но — тут же противоречит себе: «…фактически нет основания сильнее. С некоторыми умами и при некоторых условиях оно становится абсолютно неодолимым… Это врожденный, изначальный, элементарный импульс».
Автор раскрывает поступательный механизм действия. Вот как он работает: «Неясный порыв вырастает в желание, желание — в стремление, стремление — в неудержимую жажду…»
И приводит пример, который кажется ему весьма красноречивым:
«Мы стоим на краю пропасти. Мы всматриваемся в бездну — мы начинаем ощущать дурноту и головокружение. Наш первый порыв — отдалиться от опасности. Непонятно почему, но мы остаемся. Постепенно дурнота, головокружение и страх сливаются в некое облако — облако чувства, которому нельзя отыскать название. Мало-помалу, едва заметно, это облако принимает очертание, подобно дыму, что вырвался из бутылки, заключавшей джинна, как сказано в „Тысяче и одной ночи“. Но из нашего облака на краю пропасти возникает и становится осязаемым образ куда более ужасный, нежели какой угодно сказочный джинн или демон, и все же это лишь мысль, хотя и страшная, леденящая до мозга костей бешеным упоением, которое мы находим в самом ужасе. Это всего лишь представление о том, что мы ощущаем во время стремительного низвержения с подобной высоты. И это падение — эта молниеносная гибель — именно потому, что ее сопровождает самый жуткий и отвратительный изо всех самых жутких и отвратительных образов смерти и страдания, когда-либо являвшихся нашему воображению, — именно поэтому и становится желаннее. И так как наш рассудок яростно уводит нас от края пропасти — потому мы с такой настойчивостью к нему приближаемся. Нет в природе страсти, исполненной столь демонического нетерпения, нежели страсть того, кто, стоя на краю пропасти, представляет себе прыжок. Попытаться хоть на мгновение подумать означает неизбежную гибель; ибо рефлексия лишь внушает нам воздержаться, и потому, говорю я, мы и не можем воздержаться. Если рядом не найдется дружеской руки, которая удержала бы нас, или если нам не удастся внезапным усилием отшатнуться от бездны и упасть навзничь, мы бросаемся в нее и гибнем».
Из этого исходит лирический герой текста. И делает вывод;
«Можно рассматривать подобные поступки как нам вздумается, и все равно будет ясно, что исходят они единственно от духа Противоречия. Мы совершаем их, ибо чувствуем, что не должны их совершать».
Разумеется, по меньшей мере опрометчиво приписывать мысли и слова повествователя автору. Между ними всегда существует дистанция. Но вот насколько она велика в данном конкретном случае? Если анализировать некоторые поступки и деяния нашего героя — не очень. Потому что «духом противоречия», точнее — «бесом противоречия» многие из них только и возможно объяснить. Настолько они не укладываются в сознание обычного человека.
«Я — одна из бесчисленных жертв Беса Противоречия»[313], — заявляет безымянный герой новеллы.
Что касается прилагательного «бесчисленных» — здесь можно поспорить. Но то, что одной из жертв стал наш герой, — несомненно. Во всяком случае, многие его поступки, совершенные в период, о котором идет речь, свидетельствуют именно об этом.
Начать, конечно, следует с уже упоминавшегося «Бродвей джорнал», одним из трех владельцев которого Э. По стал в феврале 1845 года.
Хотя поначалу «идеолог» и основатель издания Ч. Бриггс с энтузиазмом воспринял появление Э. По в журнале (и было отчего: по воспоминаниям сотрудников, тот сразу же взял на себя большую часть работы и проводил в редакции целые дни, нередко задерживаясь до глубокой ночи), очень скоро оно сменилось глухим недовольством, а затем и открытым противостоянием. Бриггс рассчитывал, что По станет просто помогать ему, но тот энергично взялся за управление журналом, сразу же оттеснив своего недавнего благодетеля.
На страницах еженедельника Эдгар По немедленно развернул безжалостную борьбу с серостью и плагиатом в национальной литературе. Благо если бы он ограничил фронт боевых действий нападками на излюбленную мишень — Г. Лонгфелло, который никогда не отвечал По и неизменно хранил гордое молчание, или других «никкербокеров». Но он взялся нападать на тех, кто числился в друзьях журнала и личных — Чарлза Бриггса. На робкие попытки последнего повлиять на компаньона тот обычно отвечал высокомерным молчанием, не считая нужным опускаться до разъяснений. Герви Аллен в своей биографической книге охарактеризовал Бриггса как «человека заурядного и лишенного воображения». Думается, это не совсем так. Но то, что Ч. Бриггс был мягким и нерешительным человеком, говорят письма Лоуэллу, в которых владелец журнала просит повлиять на По, образумить его. Трудно сказать, предпринял ли какие-то шаги в этом направлении Лоуэлл. Но — едва ли, поскольку знал, что По считал Бриггса «абсолютно необразованным» и однажды сказал даже, что тот «никогда в жизни не сочинил и трех предложений, выстроенных по правилам английской грамматики».
