«неоспоримые доказательства» того, что весной 1940 года там производились расстрелы. Одним из доказательств был дневник польского офицера, записи в котором обрывались как раз в то время; в одной из последних записей офицер выражал страх, что «готовится нечто ужасное»[1173].

Смирнов начал перекрестный допрос Аренса с разбора штамеровских слов о том, что Аренс прибыл в Катынь только в ноябре 1941 года. С учетом времени мог ли Аренс на самом деле знать, что происходило в Катынском лесу ранее той же осенью? Когда Аренс уступил по этому пункту, Смирнов заявил, что этот свидетель вообще не вправе давать показания о расстрелах[1174]. Тейлор оценил стратегию Смирнова. Немцы заняли этот район в июле 1941 года, так что оставалось несколько месяцев, когда они могли убить поляков до появления там Аренса[1175]. Штамер, возможно, имел веский аргумент в пользу личной невиновности Аренса, но Смирнов ясно дал понять, что советская версия небезнадежна.

Смирнов также усомнился в показаниях Аренса о месте захоронений. Он спросил, видел ли тот лично катынские захоронения. Аренс ответил «да» и объяснил, что часто проезжал мимо, пока проводились эксгумации. Может ли он сказать, насколько глубоко зарыты тела? Аренс ответил, что не может, потому что запах был такой тошнотворный, что он торопился проехать как можно быстрее. Смирнов сообщил: комиссия Бурденко установила, что могилы были глубиной от полутора до двух метров. Он усомнился, что волки могли так глубоко зарыться в землю. Никитченко со своего судейского места задал свидетелю острый вопрос: на глазах ли Аренса нашли дневник и другие вещественные доказательства? Нет, признал Аренс. Он не может засвидетельствовать их происхождение[1176].

Следующий штамеровский свидетель Айхборн располагался со своей частью близ Катынского леса в сентябре 1941 года. Айхборн сказал суду, что, вне всякого сомнения, если бы той осенью недалеко от его штаба казнили и похоронили 11 тысяч польских офицеров, он бы узнал об этом. Его работой как полкового телефониста было передавать все приказы и сообщения, и он засвидетельствовал, что не давалось никаких приказов о расстреле польских военнопленных[1177].

Смирнов немедленно отверг допущение, что приказ о массовом убийстве проходил по официальным каналам. Видел ли Айхборн какие-либо телеграммы от айнзацгруппы В или спецкоманды «Москва»? Смирнов отметил, что обе эти части в то время находились в Смоленске и обеим было приказано уничтожать военнопленных. Айхборн ответил отрицательно: он объяснил, что эти специальные подразделения имели «свои собственные беспроводные станции». Именно такого ответа Смирнов и дожидался. Как же тогда Айхборн может с определенностью говорить, что не было приказов и сообщений, касающихся поляков? Разве он не знал, что убийство польских офицеров тоже было «особой акцией»? Штамер попросил вызвать четвертого свидетеля для ответа на обвинение Смирнова. Трибунал отказал[1178].

Тогда Штамер закончил свою часть вызовом Оберхаузера, начальника связи группы армий «Центр» и командира Аренса. Оберхаузер, который прибыл в район Катыни со своими людьми в сентябре 1941 года, показал, что ничего не слышал о расстрелах до 1943 года, «когда вскрыли могилы». Он подтвердил большую часть показаний Аренса, повторив, что из Берлина не приходили никакие приказы о расстреле польских офицеров; по словам Оберхаузера, подобный приказ должен был пройти через него как непосредственного командира полка. Даже если бы подобный приказ пришел в полк «по какому-нибудь тайному каналу», командиры должны были сообщить ему об этом приказе. На вопрос, считает ли он возможным, чтобы 11 тысяч польских офицеров расстреляли и похоронили в Катынском лесу между июлем и сентябрем 1941 года, Оберхаузер призвал к здравому смыслу. Командир передового отряда полка никогда не стал бы размещать полковую штаб-квартиру рядом с массовым захоронением 11 тысяч тел[1179].

По большей части показания Оберхаузера были посвящены доказательству того, что 537-й полк связи не был снаряжен оружием и боеприпасами, необходимыми для совершения массовых убийств[1180]. Смирнов в ходе своего допроса прицепился именно к этому пункту. Чем конкретно был вооружен полк? Оберхаузер ответил, что в полку были пистолеты и карабины, но не автоматическое оружие; унтер-офицеры обычно имели только небольшие пистолеты, такие как «Вальтер» или «Маузер». В ответ на дальнейшие вопросы Оберхаузер добавил подробности: если бы у каждого унтер-офицера полка был пистолет, всего их было бы пятнадцать в каждой роте, общее количество – 150. Смирнов продолжал давить. Он спросил: почему Оберхаузер считает, что 150 пистолетов было бы недостаточно для совершения массовых расстрелов? В ответ Оберхаузер попытался объяснить характер службы полка связи. Служившие в нем люди были разбросаны по очень обширному пространству. Невозможно было собрать «150 пистолетов в одном месте»[1181].

На показаниях Оберхаузера завершились выступления защиты о Катыни. Подход Штамера в целом был успешен. Его свидетели посеяли сомнения относительно времени совершения массовых убийств и поставили под вопрос советские обвинения в адрес немцев. Смирнов умело провел перекрестные допросы, но не смог полностью развеять впечатление недостоверности советской версии событий. Например, Тейлор, по его словам, услышал сильные доказательства того, что убийства происходили не тогда, когда вблизи леса был расквартирован полк Аренса. Ступникова впоследствии вспоминала 1 июля как «черный день». Технически перевод показаний немецких свидетелей был несложен; трудности создавало их содержание, глубоко расходившееся с официальной советской версией событий, которую пропагандировал Лозовский и его Советское информбюро[1182].

* * *

День еще не кончился. Лоуренс был твердо намерен идти дальше и попросил Смирнова вызвать его первого свидетеля. Базилевский, старожил Смоленска, рассказал суду, что немецкие оккупанты в июле 1941 года заставили его служить заместителем бургомистра города. Он узнал о массовом убийстве благодаря своей должности. По словам Базилевского, в сентябре 1941 года назначенный немцами бургомистр Борис Меньшагин рассказал ему о секретном плане немцев по «ликвидации» военнопленных. Через пару недель Меньшагин сообщил Базилевскому, что дело сделано: польских офицеров расстреляли рядом со Смоленском. Показания Базилевского опирались только на слухи, и Лоуренс указал на это слабое место. Знает ли Базилевский о том, знал ли Меньшагин из первых рук о массовых убийствах? Базилевский ответил, что «вполне определенно понимал», что Меньшагин получил свои сведения из немецкого штаба[1183].

Когда Штамер стал допрашивать Базилевского, тот признал, что его сведения о массовых убийствах основаны на слухах. Когда Штамер спросил, может ли он назвать свидетелей, присутствовавших при расстреле, Базилевский исполнился презрением. Он ответил: убийства совершались при таких обстоятельствах, что советские свидетели «вряд ли могли присутствовать». К удивлению всех, кто присутствовал в суде, Штамер неожиданно обвинил Базилевского, что тот читает заранее заготовленные ответы. «Как вы объясните, что у переводчика