так как страна в этой местности, по их словам, столь малолюдна, что поселения есть только по берегам рек, и то на расстояниях от 50 до 120 верст и даже более. Притом какие поселения? — продолжали пояснять Шведы. Убогие хижины, с несчастными обитателями, едва себя прокармливающими. Для Швеции же при такой границе было бы то неудобство, что земли, принадлежащие Кенгисскому заводу, который во всяком случае остается в её пределах, были бы разделены надвое, и наибольшая часть заводских лесов осталась бы на русской стороне. Даже плотина, принадлежащая заводу и пересекающая реку, упиралась бы концами своими во владения обеих держав. Но к этим неудобствам присоединялось, по словам авторов мемуара, дурное впечатление на общественное мнение. Эта ветвь настолько много приближается к реке Каликс, что утрата земель, хотя бы и неудобных, была бы для Швеции почти столько же велика, сколько и при границе по Каликсу. При следовании её по р. Муонио, напротив, все эти неудобства были бы устранены, и естественный рубеж изображался бы прямою линией с севера на юг, от норвежской границы до Ботнического залива, и определялся бы течением рек, наиболее близких к прежней границе между Швецией и Финляндией.

В виду всех этих соображений, Стединк и Шёльдебранд заявляли, что если эта предлагаемая ими пограничная линия будет принята, то они, не колеблясь подпишут мир, как скоро трактат будет надлежащим образом изложен согласно с договоренными уже статьями. В противном случае, дабы не задерживать заключения мира, предлагали включить в договор статью, в которой река Торнео признавалась бы границею до соединения обеих ветвей при Кенгисе; дальнейшее же направление её по одной из них вплоть до норвежской границы представить определить в Петербурге особою статьей.

Все эти возражения сделали то, что хотя Румянцев еще в августе писал Императору Александру утвердительно: «будет мир», но наступал сентябрь, а колебания еще продолжались. Шведские уполномоченные ждали курьера, которого вновь послали в Стокгольм. 29-го августа все согласились, впрочем, на том, что если чрез 8 дней курьер не возвратится, то подпишут трактат в проектированном виде. Румянцев со своей стороны заявил, что если договор не будет подписан скоро, то он отказывается от проведения границы не только по Муонио, но и вообще по Торнео.

Между тем, опираясь на положительные уверения Румянцева, Государь ожидал, что подписанный трактат мог бы возвращен быть к Александрову дню. «Очень желал бы, — писал он, — чтобы вы могли прислать моего курьера обратно к 30-му, с тем чтобы торжественное молебствие по случаю мира могло состояться в этот день. Это было бы прекрасно, и мне не кажется невозможным».

Однако так не исполнилось. Остановка была и за самим Государем: Румянцев ждал и не получал от него разрешения по двум вопросам, по которым сам он не решался сказать последнее слово, именно о бостелях и об амнистии. Здесь дело шло о «великодушии» Александра, и осторожный министр, очевидно, боялся распорядиться невпопад. Он поэтому возобновлял свои настояния; но в каких изысканных, образцовых выражениях он это делал!

«Я не удивлен, Государь, — писал он 3-го сентября повторив свою просьбу, — тем, что не получил разрешения так скоро, как того желал бы и как оно мне необходимо по важности переговоров которые В. В-во удостоили возложить на меня. Но это единственное дело, меня теперь занимающее. А Вы, Государь, и в это время? Насколько Ваше внимание должно быть устремлено в разные стороны! Благо Вашей Империи не требует ли чтобы Вы, по крайней мере, настолько же озабочены были и берегами Дуная, и Галицийскими сценами, и движением Ваших войск в Молдавии, насколько и тем, что происходит в Фридрихсгаме!.. Поэтому, Государь, я признаю, что должен казаться В. В-ву утомительно назойливым; но боясь — или быть по-видимому виноватым, или упустить промедлением великое благо выгодного мира, — я не должен колебаться. Меня оправдает, Государь, я в том уверен, Ваша благосклонность и та снисходительность, с какою Вы всегда принимали мои представления. Мир будет, кажется мне, подписан в таком виде, как его можно было желать. Эпоха, когда достигли его, удваивает для России его цену. Она обязана будет этим громадным благодеянием В. В-ву, и самое отдаленное потомство Ваших подданных, Государь, будет пожинать его плоды».

III. Конгресс и подписание мира

Все, что делалось в Фридрихсгаме в течение 5 недель, не носило однако характера формальных конференций. То была только подготовительная работа. Действительный конгресс открылся лишь теперь, 1-го сентября, в 7 часов вечера. Когда собственно все дело было уже сделано, — приступили к обмену полномочий.

При чтении полномочия данного гр. Румянцеву, Стединк выражал заметное беспокойство, так как в бумаге везде говорилось о «шведском королевстве», о «шведском правительстве» и нигде о шведском «короле», чего он вероятно желал. Причина понятная: перемена короля произошла в Швеции во время войны, как результат революции; изгнанная королева была сестра русской императрицы и находилась теперь в ссылке и под надзором полиции. Опасаясь каких-либо по этому предмету заявлений со стороны Стединка, последствием коих могла бы быть новая остановка, гр. Румянцев поспешил парировать удар, и лишь кончилось чтение, тотчас же заговорил со Стединком о его короле, величая его именно этим титулом, чего не делал в продолжение всех переговоров. Цель была достигнута, и Стединк по-видимому успокоенный, не сделал никаких возражений. Но могли встретиться другие, чисто условные и даже мелочные подробности; они также задержали бы окончательное совершение столь лихорадочно ожидаемого теперь события. В полномочии Стединка, как обыкновенно водится, перечислены были ордена, коих он состоял кавалером. На первом месте высший шведский орден Серафимов, затем русский орден св. Андрея Первозванного, далее шведский орден Меча, за ним опять русский св. Александра Невского. Гр. Румянцев еще до заседания, при частном просмотре полномочия, обратил внимание на неудобства принятого в нем порядка размещения знаков отличий, причем русским орденам давалась как бы низшая степень, сравнительно со шведскими. Так как обычай установил другой, более безобидный в этом отношении прием, — перечисление сперва орденов собственного своего государя, всех вместе даже до самых низших, а после них иностранных, — то гр. Румянцев поручил передать об этом Стединку, с тем, чтобы после чтения полномочий на конгрессе, он сам обратил внимание на замеченную погрешность в редакции и предложил исправить ее в тексте трактата. Так действительно и было сделано. Однако оказалось и другое затруднение такого же свойства, но более щекотливое в обстоятельствах того времени. В полномочии Стединка он значился кавалером ордена св. Людовика, причем пояснено, что это военный орден Франции. Гр. Румянцев отнесся