Но и Константин Дука-воевода не сумел удержаться у власти и пяти лет. Дошли до Порты на него справедливые жалобы, и великий визирь приговорил его к изгнанию. Страна по праву роптала и проклинала князя за жестокие поборы, особенно же — за «коровий налог»[42].

После Дуки господарем стал Антиох Кантемир. Но и ему пришлось уйти — из-за безмерной жадности турок, и престол опять занял Дука-воевода. Кафтан бея в Стамбуле достался ему за мунтянские деньги, и первым его делом после возвращения стали новые жестокие налоги, какие на Молдавию не наложил бы и лютый враг.

Подоив страну в течение двух лет, Дука был доставлен к Порте в кандалах, и вместо него на престол посадили Михая Раковицэ-воеводу.

Торговля престолом страны продолжалась бесконечно, текло золото рекой. В столицу, торжествуя, еще раз вступил Антиох Кантемир, а после его нового скорого падения — Михай Раковицэ. Торги процветали: спрос на золото в серале постоянно увеличивался. Среди самых незадачливых покупателей престола оказался Николай Маврокордат: его княжение не продлилось и года...

Прежние господари старались пожрать новых, новые — прежних. Доносы за доносами летели из Молдавии к Порте и обратно. Боярин поедом ел боярина, семейство грызлось с семейством. И когда одна партия приходила к власти, другая бежала в Землю Мунтянскую, в Польшу или Московию. Возвращались из чужих стран беглецы — и вместо них отправлялись в изгнание их враги. И снова устремлялись к Порте доносы и наветы. И с радостью глядели султаны и великие визири, а с ними турецкие сановники и чиновники, как рвут друг друга на части господари и бояре. Было это им в радость, ибо сулило прибыль, ибо из этой грызни и свар рождались потоки золота, беспрестанно текущего в глубокие стамбульские сундуки. Доносчики платили, чтобы их наветам верили, обличаемые ими раскошеливались, в свою очередь, чтобы отвести кару. Господарь ел господаря и боярин боярина, вырывали друг у друга когтями глаза, и все давали при том деньги, выжимаемые во все большем количестве из несчастной страны.

Земля Молдавская ждала избавления. Ждала вот уже двести лет. Восшествие на престол Дмитрия Кантемира мало кому внушало надежду на перемены. Кир Гедеон, митрополит, с поклоном принял, по обычаю, господаря в храме святого Николая, отслужил полагавшуюся службу. Бояре, великие и малые, приложились к деснице князя; глаза их молили о милости. Народ смотрел на все равнодушно, от всего отстранясь, не веря более ни во что.

Самые небеса, казалось, разгневались за эти усобицы и свары и обрушивали на Молдавию испытания без числа. Минувшую осень и целое лето палило ненасытное солнце, иссушившее листья и выпившее соки плодов. Зима пришла сердитая и непостоянная. Снежные хлопья сверкали крылышками в воздухе, похоже, лишь для того, чтобы люди не забывали, какой на свете белый цвет. Дождь падал скупой, по капельке. Скот околевал от бескормицы и нещадных болезней. Страна была придавлена голодом и нищетой.

2

Дмитрий Кантемир обмакнул в чернила гусиное перо и записал в тайном дневнике, который вел давно:

«Генваря 25 дня, в лето от рождения Христова 1711, от сотворения мира 7219...»

Так отмечал по привычке течение дней на бумаге, добавляя ниже ряды непонятных знаков, которые, когда настанет время, он один сумеет разобрать ради великих грядущих дел. На сей раз не стал ничего приписывать. Поднявшись из-за стола, Кантемир прислушался к тому, что делалось в переходах дворца. До кабинета изредка доносились обрывки приглушенной речи, чьи-то осторожные шаги. О своем возвращении из поездки, в которую был послан с двумя слугами, вскоре сообщил грамматик Гавриил, хитроумный ученый дьяк. Книгочию было поручено заняться розыском различных памятников и остатков древних поселений, расспрашивать стариков обо всем, что хранилось в их памяти, начертить на картах направления стародавних шляхов и нынешних дорог, исчислить, по правилам математики, расстояния от села к селу. Пожал Гавриил плечами, едва убравшись с глаз княжьих, и отправился исполнять странный его приказ. И многие, прослышав случайно, что повелел ему сделать господарь, зело дивились. Но молчали, ибо слышали от отцов и дедов, будто в хитростях грамотеев столько вещих тайн, что разуму простых людей не понять их вовек.

Гавриил-дьяк отвесил низкий поклон, приложился к руке князя.

— Был я, государь, во всех тех местах, где было тобою велено. Все, что вызнал я и видел своими глазами, — все указано в сей связке бумаг. Коль изволишь, развяжу и зачту тебе вслух. Особо же достойно внимания найденное мною около Исакчи. Наткнулся я в месте том на могильную плиту, о коей известно, что поставил ее неизвестный человек, родом поляк. Очистил я ее от плесени и грязи и увидел искусно вырезанные в том камне латинские словеса, слагающиеся в стихи.

Дмитрий Кантемир насторожился:

— Прочитай-ка мне их, Гавриил, прочитай немедля!

Грамматик перелистал длинными пальцами бумагу и возгласил:

Hic situs est vates, quem divi Caesaris ira.

Augusti patria cedere iussit humo.

Saepe miser voluit patriis occumbere terris.

Sed frustna; hunc illi fata dedere locum[43].

— И это все? — спросил князь.

— Все, государь.

— Кто же, по твоему разумению, несчастливый поэт, коему великий император Цезарь Август повелел оставить родину?

— Наверно то был Публий Овидий Назон, прославленный римский певец. Надо думать, это его могила, ибо есть еще там озеро, прозванное жителями тех мест Овидиевым.

Словно луч света озарил черты князя.

— Что ты еще слышал о нем?

— Немало, государь. И помню его стихи.

Кантемир взял стопку исписанных листков и положил руку на плечо грамматика:

— Ученый ты муж, Гавриил, хвала тебе. Оставь бумаги мне. Если поел с дороги, поди, поспи. Проснувшись, поешь еще, повидай друзей, поспи опять. Зови затем обоих твоих спутников и прикажи им снова готовиться в дорогу. Садитесь на коней и отправляйтесь в сторону Прута, в кодры близ Фалчия. Осматривайте поляну за поляной, чащу за чащей, овраг за оврагом. Где ни увидите стародавние развалины, присматривайтесь к ним со вниманием. Измеряйте, подчитывайте, записывайте.

— Понял, государь.

Грамматик отступил, склонившись в поклоне. Но дверь за ним не успела закрыться, схваченная чьей-то крепкой рукой. То была его милость Ион Некулче, великий спафарий, меченосец господаря. Войдя, боярин с почтением поклонился князю.

Кантемир усадил сановника в кресло. Ион Некулче