– Здесь хоть что-нибудь изменилось? – спросил Марат наконец.

– Почти ничего, – отозвалась она. – Вон там, слева, новый магазин построили. А по правую руку, на косогоре, где наше место было, помнишь? Там что-то торчит теперь. Погоди, рассмотрю.

Она прищурилась, вглядываясь в припорошенный моросью воздух.

– Точно! Свадебный салон! Самое место…

Ее ощутимо потряхивало. Опьянение прошло, сменившись отвратительным похмельем.

Они спустились по перрону вниз. Родной город наползал постепенно, окутывал знакомыми с детства запахами. Прелая земля, прошлогодняя трава, из чьего-то открытого окна густо пахло борщом. Там, за железнодорожными путями, ощетинившись крестами, лежало старое кладбище. Где-то там была сейчас Ритина мать. Там же баба Дина и Руслан…

Если свернуть налево, в тот переулок, можно было дойти до Ритиного старого дома. Серая пятиэтажка, окно на третьем этаже. Там сейчас живут чужие люди.

– Зачем мы сюда приехали? – спросил Марат.

– Не знаю, – передернула плечами Рита. – Почему-то вчера это казалось хорошей идеей.

Она нашла его ладонь, сжала, ощущая идущее от нее тепло. В конце концов, если единственное, что осталось в ее жизни, это держать его за руку, помогая идти вперед, показывая дорогу, может быть, это не так уж и мало?

Они свернули направо, туда, где кривилась облезшими заборами старая часть города. Самый бандитский район, вечная головная боль участкового. Рита жадно вглядывалась в знакомые улицы. Вот здесь построили новый дом, кирпичный, добротный. А там, на заброшенном участке из обугленных бревен, сиротливо торчала вверх одинокая печная труба. Тут когда-то жили Бердышевы. Когда их дом сгорел? И что случилось с жильцами?

Они прошли еще немного вперед, и Рита наконец увидела старый дом, где жил когда-то Марат. Забор, с которым вечно воевала баба Дина, совсем обвалился. Уцелевшие доски давно растащили, а оставшаяся часть, непоправимо сгнившая, валялась на земле. Сам дом, еще крепкий, только давно не беленный, посеревший, с расползавшимися по стенам пятнами плесени, стоял, слепо глядя на них заколоченными крест-накрест окнами. Марат, все так же крепко держа Риту за руку, уверенно пошел вперед. Рита понимала, что здесь, в собственном дворе, ему знакома каждая кочка, каждый яблоневый ствол. Здесь его нарушенное зрение почти не чувствовалось, не было заметно. Он снова двигался легко и уверенно, как сильный и ловкий хищник, почуявший свое логово.

Марат взялся рукой за дверную ручку, но отчего-то медлил, не спешил потянуть дверь на себя. Потом разжал пальцы, отступил на шаг, сказал глухо:

– Не могу так сразу. Давай… Давай просто посидим.

И опустился на деревянные ступени. Рита села рядом с ним. Переодеться она вчера так и не успела, все еще была в том же черном платье и пальто, что на похоронах Левки. К каблукам сапог прилипли комья земли. Подол платья был забрызган грязью.

Так странно было просто сидеть здесь и смотреть перед собой – на заросший прошлогодней свалявшейся травой двор, на покосившийся колченогий стол, за которым когда-то провожали Руслана в армию, на вбитые в землю деревянные столбики – когда-то между ними были натянуты веревки, и казалось, вот-вот с заднего двора, тяжело переваливаясь, притопает баба Дина, неся на вытянутых руках таз с чистым бельем, и примется развешивать его, ворча что-то себе под нос.

Отсюда все начиналось. Отсюда они когда-то так стремились убежать. Сюда вернулись, избитые, искалеченные, потерявшие себя. Для чего? Чтобы набраться сил и двинуться дальше? Остаться здесь навсегда? Рита пока еще не могла ответить себе на эти вопросы.

Марат обхватил ее рукой за плечи, она прижалась к нему и прикрыла глаза.

– Хромова! – ахнул вдруг надтреснутый стариковский голос. – Ты что это, еще не в колонии?

Рита вздрогнула, обернулась и увидела дядю Колю. Тот стоял у обвалившегося забора и, покачивая головой, словно отказываясь верить собственным глазам, смотрел на них. Совсем седой, сгорбившийся, утративший свое жизнерадостное, выпиравшее вперед пузо.

– Как видите, дядя Коля, – отозвалась она севшим вдруг голосом.

– Ну, ты дай срок, уж я тебя упрячу, не сомневайся, – залился дребезжащим смехом старик. – Ибрагимов, это ты, что ли? Ну и дела! Ты как к нам? Насовсем?

– Пока не знаю, – пожал плечами Марат.

– А то давай к нам, в милицию. Я-то уж на пенсии, ясное дело. Но ребята меня помнят. Я одно слово скажу – завтра же тебя оформят, как надо.

– Звучит заманчиво, – рассмеялась Рита и толкнула Марата в бок: – Соглашайся, пока он добрый.

– Я подумаю, дядь Коль, спасибо, – усмехнулся Марат.

Старик еще некоторое время изумлялся, кряхтел и покачивал головой, а затем убрел куда-то вниз по улице.

А Рита вдруг почувствовала, что ей отчего-то стало легко. То ли этот запах вернул ее в детство, когда все еще казалось возможным, когда целая жизнь лежала впереди, огромная и невероятная. То ли старый дом так подействовал на нее – заброшенный, потерявший хозяев, никому не нужный – а все же выстоявший, крепкий, казалось, намертво вросший в землю и не собиравшийся с ней расставаться. То ли старик дядя Коля, все тот же болтун и хохмач, грозивший ей колонией много лет, а однажды просто отпустивший ее, потому что… Потому что, кажется, верил тогда, что она еще сможет измениться.

– Вот видишь, мы с тобой не зря сюда приехали, – улыбаясь, сказала она Марату. – Перед нами тут открываются волнующие перспективы. Это тебе не домик на южном побережье Франции, это головокружительные возможности.

И Марат подхватил ее шутливый тон, напустил на лицо важное выражение и, выпятив вперед подбородок, заявил:

– Еще бы! Ведь мы с тобой, если разобраться, еще совсем молоды, у нас все впереди.

Рита ткнулась лбом ему в плечо и прошептала:

– Мы вообще с тобой уникальные люди, Марат. У нас всегда все впереди!

– А я думала, Коля сбрендил на старости лет, призраков видеть стал, – раздался вдруг откуда-то из-за забора хриплый каркающий голос.

Рита, вздрогнув, подняла глаза и оторопело уставилась на шествующую к ним через запущенный двор высокую вислоносую старуху в мужском пальто. Честно сказать, она сама скорее напоминала призрак. Видение из прошлой жизни.

– Эсфирь Леонидовна… Это вы? – полушепотом спросила Рита.

Господи, ведь старухе должно быть уже за девяносто. Неужели она еще жива? Нет ни Руслана, ни мамы, ни Лехи, ни Левки… А Розенфельдиха – как называли когда-то ее мальчишки, – прошедшая лагеря, похоронившая всех на своем веку, все еще здравствует, рокочет своим прокуренным басом, словно вечный и неизменный резонер?

– Что, удивляешься, как меня земля еще носит? Не дождешься, Маргарита, деточка! – прокаркала Эсфирь Леонидовна, опускаясь рядом с ними на рассохшееся крыльцо: – Привет, Марат. Отслужил, значит? Долго же тебя не было. Дай закурить, что ли!