– Мое мнение, – отвечал Дитерихс, – что и генерал Лебедев может и должен остаться на своем месте. Этого требует дисциплина и необходимость поддержания ее. Нельзя, чтобы незаконное желание одного подчиненного выполнялось путем ухода другого. Пока, повторяю, генерал Лебедев должен остаться. С другой стороны, не могу не доложить, что мнение комиссии по вопросу об управлении армией и действиях Ставки в оперативных и военно-административных вопросах, как это ни странно, сошлось во взглядах с генералом Гайда, и совершенно не в пользу Ставки».

После этого напрашивается вопрос, выполнила ли вообще «комиссия Дитерихса» свою задачу, поскольку та заключалась, как мы знаем, не в уговорах уже смирившегося перед Колчаком Гайды и не в доведении генерала до слез, а в анализе действий штаба Верховного Главнокомандующего; когда же характеристика этих действий вступает в явное противоречие с практическим выводом, это не может быть поставлено в заслугу ни Дитерихсу, ни Колчаку, который выводами комиссии, по наблюдению Иностранцева, «остался чрезвычайно доволен». Казалось бы, раз Верховный Правитель уже был настроен учитывать «мнение фронта» и «популярность Гайды», а авторитетные генералы подтвердили правомочность предъявленных обвинений (пусть не по форме, но по существу), – решение расстаться с Лебедевым выглядело бы более оправданным. Принятое же решение по сути решением не являлось и напряженности отношений не снимало.

Это стало ясным менее чем через месяц, когда генералу Дитерихсу были предоставлены права Главнокомандующего армиями Восточного фронта. В тот же день, когда состоялось это назначение (20 июня), Гайда, вновь начавший проявлять недовольство, был вызван в Омск, где Колчак в присутствии Вологодского поставил Командующему Сибирской армией прямой вопрос, «желает ли он подчиниться его, Верх[овного] Главноком[андующего], приказаниям или отказывается». «Гайда, – записывает в дневнике премьер-министр, – как бы несколько колеблясь или выбирая более удачные выражения для своего ответа, после некоторого раздумья ответил приблизительно так: “Я, В[аше] В[ысоко] Пр[евосходительство], всегда готов подчиниться Вашим приказаниям, но когда между Вами и мной ставятся два таких средостения, как с одной стороны ставка с людьми, распоряжения которых я считаю вредными для фронта, и с другой – ген[ерал] Дитерихс, я не могу оставаться на своем посту”. “Не можете. Тогда я буду считать Вас свободным от командования Сибирской армией”, сказал адмирал решительным тоном, но, как мне показалось, не без нотки сожаления, что ему приходится расставаться при таких обстоятельствах с генералом, заслуги которого перед русской армией и правительством так значительны». Спокойствие Александра Васильевича свидетельствует, очевидно, в пользу того, что решение его было взвешено и принято заранее, хотя процедура отставки Гайды и затянулась – сначала тот попросил отпуск, затем заявил о подчинении распоряжениям Верховного и в результате оставил свой пост «по болезни» лишь 7 июля.

Демарш Гайды, связанный с назначением Дитерихса, выглядит не вполне понятным. Трудно сказать, мог ли Гайда иметь какие-либо предубеждения, а если имел – то какие именно: в 1918 году Дитерихс был подчеркнуто лояльным «чешским добровольцем», а на русскую службу перешел вместе с самим Гайдой; разговор их во время майского кризиса, по воспоминаниям Иностранцева, был вполне доверительным и во всяком случае дружелюбным; наконец, на новой должности Дитерихс вообще никак себя еще не проявил, и потому «средостение», на которое жаловался Гайда, было пока лишь потенциальным. Но следует обратить внимание на немаловажную деталь – устойчивую репутацию Дитерихса как монархиста и «реакционера», действительно делавшую его кандидатуру одиозной и нежелательной в глазах даже не столько самого Гайды, сколько некоторых лиц из его окружения (в первую очередь – «начальника информационного отделения» штабс-капитана Н.В.Калашникова), исповедовавших социал-революционные взгляды и оказывавших на неопытного в политике генерала немалое влияние.

В связи с этим обратим внимание, что и майский конфликт разразился на третий день после назначения генерала Лебедева военным министром, и это также могло быть не случайным: Лебедев, как мы знаем, пользовался тою же репутацией реакционера. Кстати, и обращение Гайды к Вологодскому тогда могло, помимо всего прочего, подчеркивать политическую составляющую всего конфликта. Не забудем здесь и подачу Гайдой Верховному Правителю меморандума «Резюме о военном наступлении», написанного Калашниковым и содержащего, среди прочего, политические требования созыва «Сибирского парламента», национализации земли и проч. Немалую степень политизированности демонстрировал и ближайший соратник Гайды, командующий Северною группой Сибирской армии генерал Пепеляев.

21 июня, на следующий день после объяснений Гайды с Колчаком, Пепеляев направил Командующему армией обширный рапорт, подписанный также начальником штаба Северной группы и генерал-квартирмейстером. Многословно и, пожалуй, излишне взволнованно в нем излагались нужды и заботы фронта, которые даже на фоне риторических преувеличений («Настала такая минута, когда не знаешь, что будет завтра, не будут ли части сдаваться в плен целиком», – при том, что летнее отступление Сибирской армии хотя и протекало с неизбежными потерями, но не принимало столь катастрофических форм) не теряли своего значения и смысла. Пепеляев считает необоснованным общий план развивавшегося весной наступления; винит Ставку в малом внимании к подготовке кадров, комплектованию фронтовых частей и их снабжению; сравнивает командные и боевые качества «старых начальников» и выдвигаемых молодых офицеров; в целом определяет сложившуюся обстановку как настолько тяжелую, что даже угрожает своею отставкой, делая это, правда, весьма осторожно и как будто оставляя себе возможность отступиться: «Я лично, как солдат, буду воевать всегда и при каких угодно условиях, но как старший начальник, ведущий в бой тысячи людей, могу лишь тогда оставаться на месте, когда верю в успех, без этих высказанных мною условий надежды на успех нет». Все это, включая угрозу отставкой, если и не было совсем уж в порядке вещей, то по крайней мере не очень выбивалось из общей практики служебных взаимоотношений, которые в годы Гражданской войны приобрели в целом более нервный характер. Но генерал, требующий спешно доложить об его рапорте лично Колчаку, от обсуждения операционных направлений, наличия подвод, ботинок и седел неожиданно переходит к требованиям, с основным содержанием документа связанным весьма слабо:

«Должен быть какой-то перелом, новый взрыв патриотизма, без которого мы все погибнем. Я верю, этот подъем настанет, как только само общество будет призвано к деятельности в форме возможно менее ограниченного самоуправления и будет допущено к кормилу государственной власти…

Необходимо:

1) объявить торжественно о созыве Учредительного собрания по освобождении всей России, не урезанного, а полноправного, которое само определит и решит дальнейшие судьбы России;

2) немедленно и торжественно правительству объявить, что отныне по всей России земля будет принадлежать только тому, кто лично трудится на ней, и отойдет крестьянам без всяких выкупов и урезываний;

3) немедленно урегулировать рабочий вопрос, обеспечив самих рабочих и их семьи житьем более сносным, чем при большевиках, – требовать работу, но и проявлять заботу во всех отношениях…