4) объявить всеобщую трудовую повинность без различия классов и состояния;

5) [осуществить] призыв на военную службу интеллигенции без всяких льгот и отсрочек – все равно должны защищать свою Родину;

6) невоенных обложить военным налогом, увеличивающимся соответственно их состоянию».

19 июля в Тюмени, на совещании у генерала Дитерихса, Пепеляев снова стал развивать какие-то политические прожекты. В ответ Колчак, квалифицировав происходящее как «глубокое моральное разложение», в письме от 28 июля дал Пепеляеву настоящую отповедь.

«Не мне, конечно, – писал Александр Васильевич, – мыслящему создание государственной власти только путем созыва Национального Учредительного собрания, не мне, принявшему перед Сенатом присягу в передаче этому собранию всей полноты власти и обязавшемуся в его немедленном созыве, как только будет уничтожен большевизм, говорить о целесообразности этого акта.

Вопрос поставлен Вами о немедленном его созыве в постыдные дни разложения части армии, той, на которую была возложена главная надежда.

Неужели же Вам, перед глазами которого прошли все революции, не видно смысла и сущности того, что произошло 19 июля в Тюмени?

Ведь это точное воспроизведение периода разложения армии при Керенском.

Ведь это точное повторение тех событий, которые определили созыв Учредительного собрания 1917 г., которое избрало председателем Чернова и запело интернационал…

Я считаю немедленный созыв Учредительного собрания, помимо фактической невозможности “немедленно” это сделать, гибелью всей огромной и успешной в общем борьбы с большевизмом. Это будет победа эсеровщины, того разлагающего фактора государственности, который в лице Керенского и Ко естественно довел страну до большевизма.

На это я никогда не пойду.

Сибирская армия разложена эсеровщиной, может быть, незаметной для Вас, но мне отлично видимой со стороны. Гайда, может быть не отдавая себе отчета, создал обстановку, в которой под видом ложного демократизма в Сибирскую армию, в ее немолодой состав [111]проникло разложение, и последствия его теперь налицо…

Меня более всего удивляла Ваша полная неосведомленность о правительственной работе в области не только земельного и рабочего законодательства, но даже вопроса о материальном обеспечении войск, их семейств и проч.

Я пришел к убеждению и знаю, что мои приказы и правительственные распоряжения задерживаются в штабах Сибирской армии, и на почве незнания и непонимания велась определенная противоправительственная работа.

Все это уже пережито и испытано. Но я на путь ничтожного шутовства в стиле Керенского не могу вступить и обращаюсь к Вам как к солдату с приказанием немедленно прекратить во вверенной Вам армии работу, которая под красивыми лозунгами народовластия, народоправства неизменно приведет к новой вспышке большевизма. Я отдал сегодня приказ, в котором сжато сформулировал свои цели и задачи [112]. Он должен служить для Вас директивой для внушения войскам и разъяснением им, за что мы ведем борьбу. Если Вы этого сделать не сумеете, то что же сделает какой-то “земский собор”, в который при настоящих условиях войдут те же элементы, которые уже привели государство к гибели…

Как командующему армией я приказываю Вам всеми средствами бороться с политиканством и ложным демократизмом и выбросить из состава армии те элементы, которые являются по существу предателями и изменниками, иногда не отдающими себе отчета в этом».

Старший брат Пепеляева, омский политик, похоже, невысоко расценивал интеллект генерала. «Пепеляев, – писал о последнем через несколько лет Вологодский, – всегда был человеком невежественным в общих вопросах хозяйственной, экономической и финансовой жизни страны и крайне наивным в вопросах политических. Об этом мне говорил как-то в интимной беседе со мной его брат Виктор Н[иколаевич] Пепеляев. Он как-то, когда на Урале наша армия дрогнула, а Гайда затеял какую-то авантюру, сказал мне “я должен поехать к Анатолию, поставить его в курс наших течений, а то я боюсь, что, всегда разбирающийся в политических вопросах плохо, он попадет под чье-нибудь дурное влияние. Время от времени его надо информировать, а мне он верит безусловно”». Возможно, что и лозунги «народовластия, народоправства» стали следствием чьих-либо влияний, а не были выношены сибирским героем. Но вопрос о политической составляющей той борьбы, которая развернулась под верховным управлением адмирала Колчака, независимо от пепеляевских требований представляется слишком серьезным, чтобы оставить его без внимания.

Нам все-таки трудно признать полную правоту генерала Пепеляева, утверждавшего, что «нельзя рассчитывать на идейную победу над большевизмом до тех пор, пока к этому не приступит само общество»: идейная борьба идет в лучшем случае рука об руку с вооруженной, обычно же отстает от нее, и в России, освобожденной штыками русских войск, изживание большевизма было бы скорее всего вопросом не слишком продолжительного времени. Тем не менее понятна обеспокоенность Пепеляева «апатией общества к делу возрождения России» – «тыл загадочно молчит, борьбу с большевизмом ведет лишь одно правительство и люди, к нему примазавшиеся, деятели минуты и материальных интересов». Вряд ли последнее обвинение справедливо, и весьма вероятно, что оно стало следствием целенаправленной идейной обработки порывистого генерала его «революционно-демократическими» друзьями; но негодование по адресу «гнилого тыла» было свойственно отнюдь не ему одному и имело определенные основания.

Представления о тотальном, всеобъемлющем и всепроникающем характере развертывавшейся борьбы, несмотря ни на что, оставались чуждыми русскому обществу. Нечто подобное наблюдалось и в годы Великой войны, вызывая тогда же горькие обсуждения в Совете министров: «… У нас кричат – все для войны, но от удовольствий и пьяного времяпрепровождения отказаться не желают добровольно…» Похожие чувства звучат и в 1919 году в письме офицера-фронтовика: «Неужели не найдется у вас там в тылу человека граждански мужественного, который не убоится крикнуть во всю глотку всем этим тыловым негодяям, забывшим фронт и тех, за спиной которых они спокойно устроились, что пора проснуться, прекратить вакханалию, веселье в кабаках и личные дрязги и интриги из-за теплых местечек!» Но и не обращаясь к столь крайним проявлениям душевной глухоты и безразличия к русской трагедии, стоит задуматься, насколько серьезно подходили к идущей войне и необходимому напряжению всех сил общество, да и правительство адмирала Колчака?

Вопрос не так прост, как может показаться на первый взгляд. По отношению к местному самоуправлению или организации промышленности «либерализм» Колчака и его кабинета представляется не слабостью или непониманием серьезности обстановки, а принципиальным выбором, ставкой именно на то, что свободные народные силы самою этой свободой будут противостоять наступлению большевицкого государства и дезорганизующим тенденциям по эту сторону фронта. Надеждам не суждено было сбыться, но выбор Колчака из-за этого не должен быть ошельмован как слепота или слабоволие.