На глазах воплощались идеи Войтылы о культуре как равновеликой силе с экономикой. В октябре 1980 года Нобелевскую премию по литературе получил поэт-эмигрант Чеслав Милош. Польские власти, учитывая обстановку в стране и шум за рубежом, вынуждены были снять с его творчества цензурный запрет. В июне 1981 года Милош триумфально посетил родину и встретился с гданьскими верфевиками. Официальная идеология получала удары со всех сторон.

Справедливости ради скажем, что Войтыла не первый, кому пришло в голову, что культура и духовный склад могут возобладать над политическими расчетами и экономическими процессами. Еще в 1946 году к такому же выводу пришел бывший руководитель отдела печати в штабе корпуса Владислава Андерса Ежи Гедройц, который основал под Парижем, в Мэзон-Лафите, польскоязычный журнал «Культура» — именно для того, чтобы разрушать коммунистическую пропаганду в Польше и таким образом подрывать строй. Со временем этот журнал в глазах варшавского правительства превратился в один из важнейших центров «идеологической диверсии», наряду с Ватиканом, ЦРУ и радио «Свободная Европа».

По идее, Нобелевка Милошу вполне вписывалась в линию Гедройца, но тот отреагировал на нее довольно нервно, с явной завистью сказав о Милоше: «Он же теперь свихнется». Диссидент Адам Михник, оказавшийся тогда в Мэзон-Лафите, заметил на это: «Пан Ежи, он ведь упрямый литвин». — «Какой литвин, пан Адам? Он самый обычный белорус с неустоявшимся духовным складом, и теперь он свихнется»[737]. Гедройц, сам уроженец Вильно, кажется, испытывал некоторую ревность к выходцу из тех же краев Милошу, откуда и его пренебрежительные слова о белорусах (видимо, как обозначение деревенщины). Старые счеты между изгнанниками с кресов давали о себе знать и спустя сорок лет. Парадоксально, но как раз Гедройц, столь уничижительно отзывавшийся о белорусах, активно ратовал за независимость Литвы, Белоруссии и Украины от СССР и за историческое примирение русских и поляков во имя строительства Европы от Ла-Манша до Урала. Его политическая концепция выглядела как бы политическим приложением к идее Иоанна Павла II о «двух легких Европы». Спустя десять лет именно она ляжет в основу польской внешней политики на Востоке.

Поляк на Святом престоле, «Солидарность», Нобелевская премия Милошу — Польша в те годы была у всех на устах. И словно этого мало, в мае 1981 года Анджей Вайда получил Золотую пальмовую ветвь в Каннах за фильм «Человек из железа», рассказывавший о забастовках в Гданьске. А впереди еще было военное положение и Нобелевская премия мира, присужденная Леху Валенсе. Польша вошла в моду.

В самой Польше, если вынести за скобки римского папу, решающее слово принадлежало трем людям: Вышиньскому, Валенсе и новому лидеру партии Станиславу Кане. «Лучше Каня, чем Ваня», — говорили поляки об очередной смене первого секретаря. У Кани была репутация «ястреба», но быстро выяснилось, что он был бойцом лишь в аппаратных сражениях. В обстановке массового неповиновения амбициозный лидер быстро сдулся, растерял авторитет и спустя год оставил высокий пост, уйдя на политическую пенсию.

Тем временем «Ваня», то бишь Советский Союз, посылал недвусмысленные сигналы. В начале декабря 1980 года польских руководителей вызвали в Москву на совещание государств — участников ОВД, а к границам страны подтянулись войска СССР, ГДР и Чехословакии. В марте 1981 года на территории Польши прошли совместные учения польских и советских войск. Тогда же в обстановке секретности Каня и новый премьер-министр Войцех Ярузельский подписали оперативный план по введению военного положения. Атмосфера сгущалась.

Утопающий хватается за соломинку. Партийцы ухватились за церковь. Ирония судьбы — на уступки клиру пошел тот самый Каня, который прежде возглавлял борьбу с ним. Уже в конце сентября 1980 года возобновились заседания Совместной комиссии правительства и епископата, не созывавшиеся с 1967 года, а 21 октября примас встретился с первым секретарем ЦК.

Вскоре были улажены вопросы, касавшиеся распространения «Оссерваторе романо» на польском языке и правового статуса небольших монастырей, иерархи выбили также санкцию на увеличение тиража «Тыгодника повшехного» и постройку двух высших семинарий. Наконец, власти согласились начать переговоры и по главной проблеме — о месте церкви в государстве[738].

Взамен духовенство умиротворяюще воздействовало на оппозицию, а начальник Бюро прессы епископата ксендз Алоизы Оршулик в середине декабря 1980 года раскритиковал перед иностранными журналистами Комитет защиты рабочих и персонально Куроня за политические амбиции и действия, вредящие «Солидарности».

Епископат вовсе не разделял оптимизма профсоюзных деятелей, которые думали уже о свержении партии. Максимум, на что рассчитывали церковные иерархи — это вырвать у власти как можно больше уступок в пользу клира. Пока с востока нависал СССР, ни о чем другом мечтать не приходилось. Проекты «финляндизации» Польши, которые вынашивал тот же Куронь, казались примасу безответственной болтовней[739]. Ужас перед Москвой был так велик, что даже через девять лет, когда оппозиция возьмет власть, Валенса будет отмахиваться от предложений начать рыночные реформы: «Мы не остров, не можем делать все, что вздумается»[740]. А еще через два года, уже став президентом, лидер антикоммунистической революции едва не признает ГКЧП, перепуганный, что новые хозяева Кремля вернутся к «доктрине Брежнева», то есть к интервенциям во имя спасения советского блока[741]. Пока армейские части СССР размещались в Польше, ничего нельзя было считать решенным раз и навсегда.

Шестого сентября 1980 года Вышиньский принял делегацию «Солидарности» во главе с Валенсой. Он призвал руководство профсоюза не увлекаться борьбой с теми или иными деятелями партии, а сосредоточиться на глубоком моральном обновлении общества, чтобы добиться реформирования строя. Проще говоря, председатель епископата постарался привить массовому движению социальное учение церкви (что сам Войтыла пытался сделать в Африке и Бразилии).

* * *

Иоанн Павел II тоже встретился с Валенсой, но лишь 15 января 1981 года. До того понтифик был занят организацией синода епископов для обсуждения темы семьи, результатом чего явилось послание «Familiaris consortio» («Сообщество семьи»). Это был первый синод, в котором участвовали светские эксперты. Внимание прессы привлекло выступление архиепископа Сан-Франциско Джона Куинна, который поведал о сильном недовольстве паствы энцикликой «Humanae vitae». Но тщетно наблюдатели ожидали ревизии позиции Ватикана по этому вопросу — первосвященник остался непреклонен: семья создается не только для удобства каждого из ее членов, но и для любви, то есть для посвящения себя друг другу, что невозможно при использовании контрацептивов. Семья, не уставал повторять Иоанн Павел II, — это своего рода домашняя церковь, в которой женщина выполняет функции Богоматери, а мужчина является образом Бога-Отца[742].