— Выведешь их на поверхность и сразу возвращайся: слово я тебе сказал. И поторопись: у нас есть дела, более достойные тангара, чем лазание по крышам и дурацкие фокусы! Всё, я сказал. А теперь уходите.

Ялка замешкалась:

— Но... ваш браслет...

— А, драупнир... Оставьте его себе.

Ялка ничего не придумала, кроме как сделать ещё один торопливый реверанс. Кандалы при этом снова звякнули. Старый гном нахмурился: казалось, он только теперь обратил на них внимание.

— Это так и надо, чтобы ноги были скованы? — спросил он. Сама формулировка вопроса поставил девушку в тупик.

— Что? — растерялась она. — А... Нет. Конечно нет.

— Тогда зачем это? Кто это сделал?

— Это монахи её заковали, — торопливо сказал Карел. — Я же рассказывал.

— Монахи... Почему ты не снял их?

— Я... — Карел сглотнул. — Я не умею.

— Не умеешь! — поразился гном. — Позор на мои седины! До чего дошёл мой народ! — Он встал и обмахнул пыль с каменного постамента. — Подойди, девочка. Сядь сюда. А ты, несчастный, смотри и учись.

Ялка безропотно позволила себя усадить и протянула ногу. Гном Севелон опустился перед ней на одно колено, словно рыцарь перед посвящением, взял её ногу в свои широкие жёсткие ладони и принялся ощупывать браслет. В висках у неё стучали молотки, она ничего не соображала, только чувствовала исключительность момента.

— Не пытайся идти напролом, — поучал старый двараг, — почувствуй железо, поговори с ним: мы, тангары, с железом в родстве. Пробуди его память — пускай оно припомнит, как плавилось в горне, как дремало в толще скал... Ты хоть раз-то с железом работал? Ищи слабое место: вот так... вот так... оп!

Ялка так и не поняла, что он сделал: ей показалось — гном просто просунул под железное кольцо свой крепкий узловатый палец, сделал короткое движение — и браслет порвался, словно был из воска. Михелькин на той стороне пещеры вытянул шею и вытаращил глаза при виде подобного зрелища; челюсть его отвисла.

— Ух ты! — рванулся Карел. Глаза его загорелись. — А можно я?

— Не сейчас, — остановил его Севелон. Таким же лёгким движением он порвал второй браслет и бережно положил кандалы на пол. — Пускай лежат — потом попробуешь. А сейчас собирайтесь: вам пора. Да, вот ещё что...

Он достал откуда-то (Ялке показалось, прямо из камня) несколько серебряных монет и без счёта высыпал их в подставленную девичью ладонь.

— Мой драупнир вы не сможете сразу продать, — сказал он, — так что вот вам на первое время. Всё. Идите. Мне нужно подумать.

Больше он не сказал ни слова, словно потерял к людям всякий интерес. Так и просидел без движения у хрустального саркофага, лишь кивнул, когда Михелькин и Ялка подошли к нему поблагодарить и попрощаться.

На сей раз идти было легко, даже приятно, и Ялка интуитивно чувствовала, что дело не только в снятых цепях. Новый ход был просторным и сухим, свод нигде не опускался, пол был ровный, мелкие камешки больше не попадались под ноги. Она шла второй, придерживая одеяло. Позади неё был Михелькин, впереди Карел прокладывал дорогу и болтал без умолку; его несуразные башмаки громко топали по каменному полу.

— До сих пор не верю — он сказал тебе своё имя! — говорил он, не оглядываясь и светя перед собой фонарём. — Двараги никому не говорят своих имён. Видно, чем-то ты ему потрафила...

— Куда мы идём?

— Куда-то на поверхность. Я не знаю, где мы выйдем. Это гномья тропа, «блуждающий путь» — самая короткая дорога куда угодно; она открывается только избранным.

Ялка нахмурилась:

— Как же она открылась нам? Мы разве избранные?

— Севелон сказал мне нужное слово.

Они шли и шли, устраивая недлинные привалы, чтобы перекусить, выпить воды и дать ногам отдохнуть. Стены туннеля стали другими, хоть Ялка не сразу заметила отличия — гранит сперва сменился серым сланцем, затем стали появляться более светлые слои, и наконец весь монолит стены побелел. Ялка провела по ней ладонью — та сразу испачкалась.

— Мел, — сказал Карел, обернувшись на шорох и увидев её движение. — Здесь раньше было море. Мы уже совсем неглубоко.

И вправду, коридор всё время шёл вверх.

— Разве мел бывает там, где море?

— Конечно! Мел и соль всегда остаются, когда море уходит. Идите за мной.

Они шли уже часов, наверное, пять. Ялка устала и пропустила момент, когда стены стали ровнее. Тут и там стали встречаться следы обработки. Ещё немного — и навстречу им повеяло свежим воздухом. Карел потянул носом, обернулся и расплылся в улыбке:

— Шагай веселее, Кукушка! Выходим!

Однако радоваться было рано. Магия гномов, видимо, еще не действовала. Ещё час или два они блуждали в лабиринте тёмных штолен и наклонных штреков, поднимались по старым деревянным лестницам, ступеньки которых ломались под ногами, пока наконец впереди не замаячил неровный синий лоскут неба с редкими мерцающими звёздочками: снаружи уже наступил вечер. И Ялка и Михель вздохнули с облегчением.

— О, так вот мы где! — воскликнул Карел, первым выбравшись наружу и осмотревшись по сторонам. — Ай да Севелон! Это же старые зеландские карьеры. Тут всё заброшено, поэтому ничего не бойтесь.

Михелькин и Ялка стояли, пошатываясь, опьяневшие от свежего воздуха, и держались друг за дружку.

— И куда нам теперь идти?

— Вон огни светятся, видите? — Карел указал рукой. — Там трактир и хутор. Туда и идите. Я бывал там — недурное пиво и неглупый хозяин. А теперь прощайте.

— Постой! Куда ты?

— Севелон велел вернуться, значит, я должен вернуться. Я же гном, Кукушка. А для гнома слово старшего — закон. Выше нос! Гей-гоп! — Он подмигнул.

Ялка помедлила.

— Мы ещё встретимся?

— Кто знает! — сказал Карел.

Он развернулся и скрылся в старой шахте. Оба долго смотрели ему вслед, пока огонёк его фонарика не затерялся в темноте.

— Ну что, — неловко сказал Михелькин, — пойдём?

— Я боюсь, — призналась Ялка. Налетевший ветер взметнул её войлочную юбку. — Вдруг нас ищут?

Михелькин издал смешок.

— Во всяком разе, не здесь, — сказал он. — Среди людей новости так быстро не расходятся. А здорово всё вышло! Как это у тебя получилось так задурить ему голову? Старый пень не только браслет не забрал, ещё и серебра отсыпал! Во как! Ай да мы! Знай наших!

И он позвенел монетками в кармане.

— Угомонись, — сердито сказала Ялка, подобрала юбку и, не обратив внимания на протянутую Михелем руку, стала спускаться вниз по тропинке.

— Эй, ты что? — растерялся Михелькин и двинулся следом.

Быстро темнело. В темноте было трудно определить расстояние. Они шли и шли, а огни, горящие в окошках постоялого двора, словно и не приближались. Вокруг были старые польдеры, превратившиеся в пустоши. Песчаные проплешины сменялись редкими островками зелёной травы, под ноги всё время попадались сухие колючие кочки. Пахло мелом, солью и сухим песком.