Если и были те, кто против, то молчали испуганно. Кто посмел бы подать голос против Ивана Васильевича, слыша возгласы бушующей толпы за окнами?

Митрополиту пришлось выйти к москвичам. Оглядев море голов и тысячи поднятых рук, он понял, что все будет сделано так, как захочет Иван Васильевич.

– Чего хочет люд московский?

Ответом ему были выкрики:

– Просить государя вернуться в Москву!

– Чтоб не бросал нас, не сиротил, грешных!

– Пусть только укажет злодеев и изменников – сами их истребим!

В толпе стоял тот же служка, что приносил книгу перед отъездом царского поезда, и кричал вместе со всеми. Это казалось единственно правильным – бить челом и плакаться государю, виниться, в чем и не виновны, только чтобы вернулся на царство, не бросал своих людишек, не сиротил…

В стороне билась и рыдала какая-то баба, умоляя ехать в Слободу немедля. Ее успокаивали как могли. В другое время досталось бы дурехе по спине кнутом, чтоб не голосила зря, а нынче даже мужики смотрели с уважением: вишь как убивается сердешная… Выкрики становились все решительней, еще чуть – и москвичи всей толпой отправились бы в Слободу, несмотря на крепчавший к вечеру мороз. От приезда Поливанова прошло не так много времени, а Москва пришла в немыслимое движение: пустовали лавки, приказы, суды, караульни… Всем было не до своих дел, решалась судьба государства!

С трудом удалось привести толпу к разумному решению. К государю в Александровскую слободу отправили посольство. Митрополит остался в ходившей ходуном Москве, вместо него посыльных от духовенства возглавили Чудовский архимандрит Левкий и Новгородский архиепископ Пимен. От бояр отправились руководители думы князья Иван Бельский и Иван Мстиславский. С посольством пошли и многие купцы и посадские. Наказ московского люда был единодушным – бить челом и плакаться, моля государя вернуться!

Служку, конечно, с собой не взяли, нечего ему там делать, но он вместе с огромной толпой провожал посольство далеко за городские ворота. Рядом с конем Мстиславского, схватившись за его стремя, долго бежала какая-то баба, все уговаривая отмолить у государя прощения люду московскому. Боярин дергал ногой, пытаясь освободиться, но женщина не отставала. Сказать что-то против Иван Федорович не рискнул, бабу поддержали слишком многие. Наконец она споткнулась и выпустила стремя из рук. Мстиславский не стал оглядываться. Бабенку подняли, оттащили в сторону, помогли отряхнуть с одежды снег и грязь, поправить сбившийся плат. Никто не осуждал непутевую за такую вольность. Она сидела на подвернувшейся колоде и все твердила, растирая слезы грязной рукой:

– Сумеют ли? Отмолят ли?

Кто-то уверенно ответил:

– Сумеют! Не бросит государь людишек своих!

Со всех сторон поддержали:

– А что на бояр опалу наложил, так заслужили небось.

Кто-то рассмеялся:

– Ага! Их на хлеб и воду посадить, чтоб зады толстые потощали, тогда смуту замышлять не станут!

Шутка разрядила тревогу, раздались смешки:

– А у боярина что седалище, что морда – одно шире другого!

– Во-во! Пущай государь по ихним седалищам кнутом и пройдется!

– А мы поможем!

Сколько верст от Александровской слободы до Москвы? Все-то ничего. Поливанов уехал еще с утра. Что же так долго нет ответа? Наступила ночь, но государь не только не собирался ложиться почивать, но и ничего не ел, только пил клюквенный взвар и молча вышагивал из угла в угол. В Слободе повисла напряженная тишина, все боялись не только слово сказать, но и кашлянуть. Ходили на цыпочках, говорили шепотом.

Хуже нет ждать да догонять… Государь ждал. Ждал и думал. Правильно ли сделал, бросившись вот так – точно в омут с головой, не оставив себе выхода? Опасная игра может привести к чему угодно…

Конечно, Иван Васильевич лукавил даже сам с собой, он оставил выход. Ведь готово отречение, а в нем все в пользу наследников – царевичей Ивана и Федора. Старшим остается Иван, Федор удельным князем. Большое количество слов потратил государь, чтобы объяснить сыновьям в своем завещании, как жить дружно, не чинясь один перед другим, как править, чтобы не развалить государство…

Но сейчас думалось совсем не о том. Царевичи малы, потому передача им власти только для отвода глаз. Не собирался Иван Васильевич так просто сдаваться, но и оставлять все как есть тоже не собирался. Как повернет люд московский? Иван Васильевич помнил 1547 год, когда возмущенные москвичи едва не уничтожили все его семейство. Тогда молодого царя с его супругой спас Сильвестр. Сейчас Сильвестра не было, да и не нужен такой государю, он сам себе волен!

Иван Васильевич точно переходил бурную реку по тонкой жердочке. Чуть влево-вправо наклонишься, и полетишь вниз! Сможет ли удержаться? Как решит Москва? Чью сторону примет? Не слишком ли он рисковал, объявляя об отречении от престола? Вдруг его примут? Не только собой рисковал государь, но и своими сыновьями, самим родом своим. До чего же трудно быть живцом!

Снова невыносимо болела голова, точно ее кто сжимал огромными клещами. Ныло слева под ребрами, тяжело дышалось, не переносили яркого света глаза… Но Иван Васильевич никому не мог даже показать, что недужен. Нет, никто не должен этого знать и видеть! Снова и снова клал государь поклоны, разбивая лоб до синяков. Молил о себе, о сыновьях. Не спал ночь, вышагивая по опочивальне. Забыты пиры, жена Мария, забыт Федька Басманов. Только одна дума гложет государя: что будет?

Скуратов уверял, что ведает обо всем, что творится в Москве. Но то в Москве, а есть еще Старица, есть Новгород… Вдруг Георгий там? Кто стоит за его спиной? Знать бы заранее, всем снес бы головы давным-давно!

Страшные мысли заставляли едва ли ни рвать на себе волосы. Как мог он до сих пор не проверить могилку, не допросить с пристрастием монахинь, не выведать все подробно?! Вопреки всем ожиданиям старуха у ларца не появлялась, Иван понял, что она приходит не по воле просящего, а по своей собственной. Оставалось надеяться только на себя и еще на верного Малюту. И при этом никто не должен не только знать, о чем думает государь, но и догадаться, что он знает тайное… Иван чувствовал себя охотником, сидящим в засаде. Но иногда появлялась мысль, что на самого этого охотника наведен лук и на тетиву положена стрела. Кто же за кем следит, кто выстрелит первым?

А в Москве после отъезда посольства в Слободу спокойней не стало. Город бурлил, из уст в уста передавались слова завещания государя: «…тело изнемогает, болезнует дух, струпья телесные и душевные множатся…» Не бывшие в тот день на площади не могли поверить. Те, кто своими ушами слышали дьяков, читавших царское послание, снова и снова пересказывали, тоже с трудом веря собственным словам.

– Да неужто государю так худо? – сокрушался мужичонка в куцей шубейке и драной шапке.

– И то, – вздыхал в ответ дородный добротно одетый купец. Сейчас все были едины, всех беспокоило одно: вернется ли Иван Васильевич?