Иван Бельский не выдержал:

– Государь, дозволь спросить…

Глаза царя Ивана цепко оглядели боярина и остановились на его лице:

– Говори.

– Людишки, что живут ныне на опричных улицах, тоже в опричнину переходят?

Государь фыркнул:

– На что они мне?! Я своих в их дворы поселю, таких, кто мне верен будет и меня не предаст!

Невольно последовал вопрос:

– А бояре да думские?

– Тоже! Сказал же, что кто не мой, чтоб шли вон!

Повисло тяжелое молчание, Иван Васильевич сидел, цепким, тяжелым взглядом обводя присутствующих, словно пытаясь запомнить, кто как реагирует на его слова. Большинство не реагировало никак, попросту еще не осознали всего ужаса сказанного. Митрополит Афанасий размышлял, спрашивать ли о монастырях? Решил пока не спрашивать, чтобы не вызвать гнева государя. Все равно, как решит, так и будет.

Это было словно общее помешательство, умные и сильные люди будто не понимали, о чем говорит их правитель. Они соглашались на все – казни, отнимай жизни, калечь, твори суд и расправу, оставляй голыми и нищими, только не бросай нас, только правь нами! Наверное, каждый надеялся, что его минует царская опала, ведь он же не изменник, потому и бояться нечего.

Не давая Москве опомниться, Иван Васильевич принялся за дело. Уже на следующий день семеро бояр поплатились за свою прежнюю дружбу с Андреем Курбским – шестерых казнили, а седьмого посадили на кол.

Все тот же громкоголосый дьяк Путила Михайлов с Лобного места возвестил о государевой опале за измену прежде всего на князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского! Князя казнили вместе с сыном. Эта сцена порвала души многим москвичам. Толпа, собравшаяся на Лобном месте, не выкрикивала обвинений в сторону осужденных. Да и какие они осужденные? Суда-то не было, вины за князьями москвичи не ведали, а в измене кого хочешь обвинить можно, если постараться. Напротив, бабы вполголоса, а то и шепотом жалели молодого стройного княжича:

– Ишь, какой молоденький? Неужто и он супротив государя?

– Не верится что-то, небось оговорили сердешного… Ой, беда…

Ветер трепал седые кудри отца и вьющиеся каштановые – сына. Они старались не смотреть друг на дружку, потому как громилы Скуратова изрядно постарались, выбивая из опальных признания. И все равно было видно, что хорош собой Шуйский-младший, да и старший тоже. Какая-то девка тоненько заголосила. Малюта недовольно покосился в ее сторону, глупой быстро закрыли рот стоявшие рядом, а ну как беду и на себя накличет? Женщина, видно, мать, потащила ее прочь от опасного места. Та все оглядывалась, кусая кулак, чтобы снова не заголосить.

Когда обоих Шуйских возвели на помост, Скуратов сделал знак, чтобы к плахе подошли оба, желая сначала казнить княжича. Но Малюта не смог помучить отца видом смерти сына, князь первым положил голову на плаху, оттолкнув семнадцатилетнего княжича. Снова раздался бабий почти стон: каково сыну-то?! Глаза Скуратова из-под густых рыжих бровей заскользили по стоявшим внизу, примечая, кто как реагирует. Все, кто заметил этот тяжелый, не обещающий ничего хорошего взгляд, сжались, стараясь стать незаметней, отводили свои глаза, прятали лица в бороды или кулаки.

Но и молодой княжич повел себя достойно: он поднял отрубленную голову отца и поцеловал в лоб. Толпа, собравшаяся вокруг помоста, отпрянула назад, хотя и молча. Такого Скуратов допустить не мог! Он вырвал голову из рук юноши, ударом кулака свалил того на помост. Сын быстро последовал за отцом. Стараясь не дать опомниться москвичам, Малюта махнул рукой, чтобы подводили следующих. Двое князей Ховриных хотя и дрожа, но с достоинством взошли на эшафот, сами встали перед колодами, опустили головы на облитое кровью дерево. А толпа вокруг вдруг стала редеть. Протестных криков не было слышно, но люди старались уйти от страшного зрелища. Москва не раз видывала казни на Лобном месте, не менее жестокие казни. Но на сей раз люди попросту не знали за что.

На площади вскоре остался один юродивый Николка, который рыдал, подняв спутанные веригами руки к небу. Не к кому было обращаться, вычитывая заново вины казненных.

Но Москве не до того, в ней начался спешный переезд, съезжали со своих дворов те, чьи улицы попали в опричнину, а сами они нет. Куда им деваться, объяснить не мог никто. Обещали дать денег на новое обустройство, но когда и кто – неизвестно. Зато опричники устраивались быстро и с удовольствием. Прежние хозяева не могли унести и увезти с собой многое, а многое им попросту не позволяли забрать. Переезд, даже еще и такой, не лучше пожара. Враз потеряли кров множество семей. За что? С кого спрос, не с государя же? И опричников очень не попросишь, злющие, точно псы, чьи головы себе к седлам навешали. Налетают как черные вороньи стаи, кто не успел увернуться, тот и пропал.

Двор Миколы попал в опричнину, Антипов тоже. Марфа рыдала: куда же выселяться зимой-то? И корова с малым теленочком, и у другой скотины приплод. Но это мало интересовало опричников, велели освободить избу и двор, и все. А скотину куда? Скотину оставить, не забирать же с собой!

Микула стоял, оторопев, и безмолвно разевал рот. Как это оставить? А он с детьми куда же? И тут увидел среди опричных… Антипа!

– А ты откуда тут? – изумился Микола.

– Я – опричный! – гордо заявил ему родич. – Пока ты тута в избе сидел, я в государево войско пошел! – И поторопил: – Ты давай отседа, поспешай, мне недосуг!

– Тебе-то что? Или мой двор захватить хочешь?

Антип не учуял угрозы в голосе родича, да и не боялся этого, довольно усмехнулся:

– Мой теперь двор будет! А ты со своим боярином в другое место оправляйся.

– Ты?! – взъярился Микола. – Тебе и гвоздя ржавого не оставлю!

К нему кинулась Марфа, повисла на руках, умоляя:

– Миколушка, родимый, не спорь ты с ним, иродом! Они вон Еремея убили, а двор сожгли!

На счастье Миколы опричников отвлекли на другой стороне улицы, там завязался настоящий бой между не желавшим выселяться хозяином и опричником, положившим глаз не столько на имущество, сколько на красавицу-жену бедолаги.

Поздно ночью двор Микулы вдруг полыхнул, да так, что отстоять не смогли, видно, зажгли сразу со всех сторон. Больше всех суетился его сосед Антип, ходивший теперь в опричниках. Понятно, спасал то добро, которое надеялся забрать себе. Не удалось. А куда девалась семья Миколы, никто не понял, пропала без следа. Сначала Антип кричал, что бежал строптивый сосед, но потом вдруг стих отчего-то. Утром выяснилось, что пропала и женка самого Антипа с двумя ребятишками.

Послать бы вдогонку, но опричников спешно отправили на подмогу своим в Москву.

А семья Миколы и Антипова Анея с сынишками и впрямь месили снег, стараясь уйти подальше от опричного раздолья. Куда? К сестре Миколы Варваре, что жила в псковских землях. Далеко, но куда ж деваться? Переселяться вслед за боярином в неведомое? Кто там ждет? Микола вольный, боярину ничего не должен, потому сам себе хозяин. Подумав об этом, мужик горько усмехнулся: вот тебе и хозяин… Выгнали из собственной избы посреди зимы такого хозяина…