— Вы не очень хорошо выглядите. У вас что-то болит? — Голос Риммингс казался мне громоподобным.

— Да, — удалось мне выдавить из себя.

Она меня едва слышала, но не стала наклоняться ко мне ближе.

— Это тиф, я уверена, — прошептала сзади Сьюел, моя горничная.

Я чуть повернула голову и взглянула на нее. Если это на самом деле тиф, тогда я пропала. Я видела, как моя мать-цыганка умирала от него, и знала, что эта страшная болезнь сначала, как жестокий хозяин, ломает ваш дух, а потом уносит тело. Если б я была в Вайдекре, я, наверное, нашла бы в себе силы с ней бороться, но здесь, в Лондоне, где я и без тифа чувствовала себя полубольной и где в моих днях было так мало радости, у меня вовсе не было шансов.

— Может быть, — резко сказала Риммингс. — Но ни слова об этом на половине слуг, если вы не хотите потерять свое место.

— Сомневаюсь, что я захочу оставаться в доме, в котором тиф, — непокорно заявила девушка, направляясь к двери и не сводя с меня глаз. — Кроме того, если у нее тиф, значит, ей скорее потребуется сиделка, а не горничная.

— Сиделку непременно наймут, — кивнула головой Риммингс.

Я с ужасом слушала их беседу, понимая, что не смогу вынести чужих прикосновений к своему больному телу, чужих рук, унизительно моющих и переворачивающих меня. Я слыхала о лондонских сиделках: нечистоплотных, сквернословящих, пьющих женщинах, которые со своими больными обращаются как с трупами.

— Среди них попадаются совсем неплохие, — словно услышав мои мысли, сказала Риммингс. Затем она повернулась к Сьюел: — Позаботьтесь о свежем лимонаде и кувшине теплой воды. Вам придется обмыть ее.

— Не стану я ее мыть, — твердо заявила девушка.

— Придется, если прикажут, мисс, — взорвалась Риммингс.

Лучше бы она этого не делала, этот крик навалился на меня мутной волной.

— Я не прикоснусь к ней, — стояла на своем моя горничная. — Я видела тиф прежде. Это будет просто Божье благословение, если мы все не заразимся от нее. Кроме того, взгляните только на ее лицо! Оно уже серое, она долго не протянет. Мытьем горячку не смоешь, и я не стану ухаживать за умирающей. А она уже не жилец.

— Если вас услышит ее милость, то вас в мгновение ока вышвырнут на улицу без всяких рекомендаций.

Голос Риммингс оглушал меня.

— Это несправедливо! — заплакала девушка. — Меня нанимали в горничные, а не в сиделки. Никто не может сказать, что я плохо ухаживала за нарядами мисс Лейси, и это не моя вина, что она не вылезала из своей амазонки. И я не виновата, что она отощала за то время, что живет в Лондоне. Но нянчиться с ней я не буду. Мне придется бегать по этой лестнице двадцать раз на дню, и в конце концов я сама заражусь. Не буду я делать это!

Мои растрескавшиеся губы скривились в улыбке. Сьюел права, похоже, что я уже мясо для червей. Стоит тифу прихватить вас своим корявым пальцем, и вы больше не жилец на этом свете. Не придется Пери заплатить карточные долги моим приданым. Никогда мне не быть леди Хаверинг. А ее милость никогда не дождется от меня наследника.

Все наши труды пойдут насмарку. Я почему-то всегда это предчувствовала. Все, чего я добилась, это фешенебельных похорон: смерть придет за мной в этот лондонский богатый дом так же неотвратимо, как пришла бы в грязный фургон.

Во мне не было сожалений о том, что я умираю, не встретив даже своего семнадцатилетия. С тех пор как я потеряла Данди, я и не жила. А сейчас я иду туда же, и если на свете существуют Бог и рай, то мы непременно с ней встретимся. Я представила мою сестру с распущенными волосами, в сверкающем белом одеянии и с пушистыми розовыми крылышками за спиной. Она должна быть очаровательной. Мне хотелось быть с ней.

— В конце концов, этим может заняться одна из служанок, — решила Риммингс.

— Например, Эмили? — воскликнула моя горничная. — Конечно! Это как раз для нее. Вы поставите в известность свою госпожу? Я бы ни за что не осмелилась будить ее раньше, чем она проснется сама и потребует свой утренний шоколад.

— Думаю, вы правы, — после некоторого колебания согласилась Риммингс. — Леди Кларенс придется посылать за доктором, хотя лично я не стала бы это делать. Молодая барышня уже не жилец на белом свете. — И, взглянув на часы над камином, она добавила: — Раньше восьми я не стану будить госпожу. Все равно это уже не имеет никакого значения. Я лучше велю Эмили дать ей немного лауданума.

Подойдя на шаг ближе к моей постели, она сказала еще громче:

— Вы слышите меня, мисс Лейси? Я передам со служанкой для вас лекарство. Вам сразу станет лучше.

Я чуть заметно кивнула. Эмили, Сьюел — какая разница. Горничная права, тиф схватил меня мертвой хваткой, не похоже, что мне удастся выкарабкаться.

Они поспешно ретировались, оставив меня наедине с моей жаркой, пульсирующей болью, в душно натопленной комнате. Я опять провалилась в какое-то подобие дремы.

Едва закрыв глаза, я увидела перед собой незнакомую, но очень похожую на меня девушку, она была одета в странную, тяжелую одежду и сидела на лошади. Ее амазонка из серого бархата была незнакомого, старинного покроя. Ее глаза казались гораздо зеленее моих, такие бывали у меня, только когда я чувствовала себя счастливой. Она выглядела беззаботной, и было не похоже, что она пролила хоть одну слезинку в своей жизни.

Я услышала смех девушки, кто-то держал поводья ее лошади, и я увидела ее любящую улыбку, обращенную к нему. Но хотя ее лицо было ласковым, я знала, что она учит себя быть злой и жестокой, что она погубит того, кто стоит сейчас рядом, как погубит каждого, кто посмеет встать на ее пути. Я знала, кто она. Это была моя бабушка, великая Беатрис Лейси, которая умела заставить землю цвести, а людей, работавших на ней, умирать с голоду. Беатрис, остановить которую могли только огонь и гнев. Почему-то сейчас я точно знала, что я — настоящая Лейси. Когда я, стоя на арене, была уверена, что держу публику в своем грязном и потном кулачке, это была уверенность Лейси. И холодность, которой моя бабушка прикрывалась, точно ледяным плащом, она тоже передала мне. Она словно говорила: «Я! Только я! Кто тут собирается любить меня? Прочь!» Было странно, что именно сейчас, стрелой мчась к смерти, я вдруг увидела Беатрис и поняла, что я — Лейси до самого мозга костей.

Дверь опять отворилась, и я увидела маленькую бедную служанку Эмили в надетом поглубже чепце.

— Пожалуйста, мэм, — сказала она. — Они велели дать вам это. — В одной руке она держала флакон лауданума, в другой — стакан воды. — И велели прислуживать вам, пока ее милость не вызовет сиделку. Но извините, мэм, я никогда ничего такого не делала и не знаю, с чего начать.

Я попыталась улыбнуться ей, но не могла даже пошевелиться. Видно, дела мои быстро ухудшались, поскольку еще несколько часов назад я могла пусть плохо, но говорить.

Служанка явно встревожилась моей неподвижностью и молчанием.