Резюмируя, перечислим наиболее характерные признаки эстетического отношения. Эстетическое отношение является духовным; субъект в нём поднимается на ступень свободного (в частности, игрового) взаимодействия с объектом; это отношение бескорыстно и потому обеспечивает максимальную полноту видения; процесс объект-субъектного взаимодействия совершается в нём одновременно на разных «этажах» психики, но с непременным участием эмоционального уровня. Объект эстетического отношения выступает как некая самоценность, как предмет чистого созерцания; он есть специфический вид духовного блага, или специфическая ценность.

Трактовка эстетического отношения как созерцательного часто подвергается критике. Из-за чего? Дело в том, как понимать «созерцательность». Иногда под ней подразумевают не только нейтрализацию практически-преобразующей установки (что в принципе верно), но и всего лишь реактивность, т. е., по сути, пассивность субъекта отношения (что ошибочно и вполне заслуживает критики).

Эстетическая созерцательность исполнена внутренней активности субъекта. Эта мысль присутствует уже в эстетике Канта. Активность субъекта выражается у него в свободной игре воображения и рассудка. Одна из главных функций воображения – формообразование; именно выявляемая активностью субъекта форма служит источником чувства удовольствия от прекрасного предмета. Ф. Шиллер, со своей стороны, углубил такой подход. В его эстетической концепции понятия «игры» и «эстетической видимости» (продукт деятельности воображения) заняли центральное место.

В немецкой психологической эстетике второй половины XIX – начала XX века (Т. Липпс, К. Гроос, И. Фолькельт, В. Вундт и др.) сформировалось представление об операциях, осуществляемых при формировании эстетического объекта, – абстрагировании, изоляции и т. д. Эстетический объект, следовательно, существует не просто в эмпирической действительности, последняя – только отправной пункт для психической деятельности субъекта. Эстетический объект в значительной мере является конструктом, создаваемым усилиями субъекта (индивидуального и социального).

На заре самостоятельного развития данной философской науки эстетическое мыслилось прямым антиподом утилитарного. Теоретики последующих веков, XIX-го и ХХ-го, всё чаще считали такое представление не вполне оправданной идеализацией. «Возможно ли столь полное обособление эстетического от всего утилитарного, как это имеет место в эстетике Канта?» – недоумевали они. Ответ напрашивался следующий: если такое обособление и возможно, то оно означает предельную формализацию эстетического отношения. А формализованное эстетическое начало могло уже сочетаться с любым, даже ценностно-негативным содержанием (нравственное зло, неправовое состояние и т. п.). Полный отрыв эстетического от утилитарного приводил к оправданию различных форм эстетизма, эстетического имморализма (английский эстетизм 70-х – 80-х гг. XIX века; Ф. Ницше и др.).

В противовес указанной «изолирующей» установке делались ссылки на глубокую историко-эстетическую традицию, стремившуюся максимально сблизить утилитарное и эстетическое начала. Как известно, Сократ фактически отождествлял критерии пользы и красоты. А. Ф. Лосев с полным основанием утверждал (со ссылкой на тексты неоплатоника Прокла, V в. н. э.), что для всей античности было характерно синтетическое понимание красоты: как чего-то самодовлеющего и в то же время – утилитарного (добротного, благого). Новоевропейское, кантовское разобщение этих противоположностей тут ещё не просматривалось[472].

Свои аргументы в пользу единения эстетического и утилитарного высказывали теория искусства и эстетика. Так, в известную формулу архитектуры, выведенную Витрувием – «прочность, польза, красота» – органически входят оба эти начала. Эстетика выделяет специфическую разновидность красоты, основой которой является именно утилитарная целесообразность её организации. Новый импульс к сближению эстетического и утилитарного дала биология XIX–XX веков, особенно эволюционная, дарвинистская ветвь её, выделив перерастание органической целесообразности в красоту.

К отрыву эстетического от утилитарного особенно резконегативно относились эстетики-материалисты. Принципиальное изолирование эстетического от утилитарного, по их утверждениям, лишало эстетическое начало основы, почвы в материальном мире, открывало дверь идеализму. В противовес этому предпринимались попытки представить эстетическое производным от утилитарного, связав оба эти начала генетически и сущностно. Н. Г. Чернышевский писал, что благоуханный цветок красоты корнями уходит всё-таки в почву грубой пользы. Известен лейтмотив «Писем без адреса» Г. В. Плеханова: «утилитарное предшествует эстетическому». К. Маркс стремился объять утилитарное и эстетическое единым понятием, разграничив их лишь как уровень «грубой пользы», с одной стороны, и уровень «человеческой пользы» – с другой.

В английской эстетике XVIII века исходная установка сенсуализма вела к сближению красоты с пользой персоналистичной, индивидуальной по своему характеру, но ей противополагалась иная, подчёркнуто социальная детерминанта – «чувство всеобщей благожелательности», или «симпатии» (к людям и вещам). Эстетическое отношение определялось при этом как благожелательно-симпатизирующее, или «любовное», отношение к объекту. В XX веке многие теоретики (среди них – М. М. Бахтин) признали благожелательно-любовное отношение субъекта к объекту одним из базисных признаков художественно-эстетического отношения.

Следует признать, что эстетическое имеет в утилитарном своего рода тень, следующую за ним по пятам. Эстетическое и утилитарное представляют собой не абсолютные противоположности, а относительные; часто они вступают в отношения тесного взаимодействия и даже переплетения, наложения друг на друга.

Разграничить эстетическое и утилитарное, видимо, нельзя «одним махом», раз и навсегда. Везде, где встаёт необходимость выделить эстетический фактор, эстетический момент, возникает потребность заново отграничить его от его же противоположности – утилитарного начала. И так вновь и вновь. Эстетическое и утилитарное в своих взаимоотношениях подобны «братьям-врагам» в человеческом мире. Они противоположны друг другу, но вынуждены преодолевать отталкивание, чтобы сосуществовать, ограничивая и дополняя друг друга.

Дальнейший шаг в раскрытии специфической природы «эстетического» должен состоять, полагаем мы, в более конкретной характеристике эстетического объекта, с одной стороны, и субъекта того же отношения – с другой. К чему мы и переходим.

А. Баумгартен в XVIII веке определил эстетику как «философскую науку о чувственном познании». Но основоположник эстетики столкнулся с необходимостью как-то ограничить, специфицировать своё же определение. Сфера человеческой чувственности безмерно широка; видимо, собственно эстетической является только её часть. Какая? В другом слагаемом своего определения Баумгартен связал последнюю с возникновением в процессе совершенного чувственного познания чувства прекрасного (каковое, по Баумгартену, более всего связано с восприятием произведений искусства).

Понятие «чувственность» двузначно, двусмысленно. Во-первых, «чувственность» означает опыт, полученный извне с помощью органов чувств. Во-вторых, «чувственность» включает в себя эмоциональные переживания субъекта разного происхождения – по поводу внешних впечатлений или же сугубо внутренних. (По Канту, внешняя, эмпирическая чувственность – лишь материя, материал; в ней нет ничего эстетического. Но субъект из материи чувственности выделяет форму — закономерность, принцип её организации. Материал чувственности, утверждал Кант, «возбуждает», «трогает», но подлинная эстетическая способность имеет дело только с формой прекрасного предмета). На основании сказанного можно сделать вывод, что эстетическая чувственность не тождественна первичной, грубой, эмпирической чувственности. Эстетическая чувственность – «очищенная», культивированная, одухотворённая, она – чувственность второго порядка[473].

Каковы специфические признаки эстетических объектов, или, выражаясь по-другому, характерные родовые черты эстетических форм?

Эстетический объект есть некоторая чувственно данная