Удивился гневно:

– Стрельца? Стёпка? Кого он удушить может, вы в своём уме? Кто приказал божьего человека без моего ведома в железа класть?

Шиш не знал, только краем уха слышал, как Клоп, из саней выгружаясь, сквозь зубы буркнул, что-де в Москве к Стёпке больного вершника на исцеление приволокли, а он его придушил, а до этого царя «человекодавкой» бесчестил. Ну, его и сволокли в Разбойную избу.

Недобро усмехнулся, отложив взятого на руки кроля:

– Придушил? Стёпка? Да гиль это степная всё! Он и мухи не обидит, какое там придушить, только орёт громко, крикастый! А человекодавка… Придавишь вас, как же!.. Смотри, как бы самому придавлену не оказаться! Скажи, чтоб не трогали, сам разберусь. А Клопа зови. Да пожрать Стёпке дать чего-нибудь, он всегда индо волк голоден. Ест и ест, а сам кожа да кости…

– Видно, червь его гложет… Слабо же умный, что с него возыметь, кроме дури? – важно заключил Шиш и зачастил по ступеням.

Пересев на постели, негодовал и плавился в душе: до чего неповиновение дошло – Стёпку в каземат волокут! Ведь знают, прекословцы проклятые, что мне Стёпка люб, – так нет же, нарочно, чтоб больно сделать, тащат юрода на живодёрню! Ну ничего, я с вами, оборотнями, разделаюсь! В лицо смотрят – лебезят, а за угол завернули – дерзить, поносить и обманничать! Да это под царя подкоп! Всем известно: царь благоволит юроду. Так нет же, тарань Стёпку в подвалы, как будто других мытарей мало! Да ежели все такими юродами были – то и жизнь была бы на земле тучна и блаженна, а не адово кромешна, как ныне, когда все друг друга пияют и гложут!

А как Стёпа лепо глаголет, когда в духе! Как умно и красиво! Правда, юрод иногда переходил на древнее наречие, коим Библия писана, но царь понимал, благо Мисаил Сукин учил его читать по такой, старинной, Библии.

Вникал в Стёпины речения, а некоторые учил наизусть и тихо напевал дочери, когда приходил её баюкать:

– Всемогущий, непостижимый, в Троице славимый Бог искони сотвори небо и землю и вся на ней. И насади рай и жителя в нём созда, перваго человека Адама. И вложа в него сон глубок, выня у него ребро, сотвори ему жену, прабабу нашу Евву. Созда же их Бог яко ангелы, всякаго тления непричастны… – Дочь смотрела в потолок, но ему казалось, что она внимает его словам, и радовался, думая, что святые слова плохого сотворить не могут, помогут. – И позавиде сатана житию их. Сотворена бысть змия в рай. Лукавый сатана в змию вселися и обвився округ древа. Евва же вкуси от древа… – сам Стёпка в этом месте всегда начинал плакать, лицо царапать, по спине и плечам цепью хлестать и вопить, что с тех пор, как Евва вкусила плод, человече превратился в прах и в прах уйдёт.

Прав божий человек! Что мы есть? Прах от праха! В земной жизни влачимся, аки черви многоножные, а умрём – бабочкой в горние выси взметнёмся ли?

Вот по лестнице – тяжёлые неторопливые шаги. Это Клоп. С ним надо ухо востро держать и глаза на затылок выкатить – и в детстве, и ныне, и присно! Прятать со стола всё, от греха подальше. И часы с шеи снять. И трубу-веселуху в сундук сунуть – целее будет. Кто знает, что этому костолому в голову вселится? Пока Малюта, светлая память, жив был, то Клопа окорачивал, а умер Малюта – и некому смирять и обуздывать!

Распахнул дверь перед низким и широким, с заросшим лбом и цепкими глазами человеком в длиннополой тёртой шубе с нагайкой за пазухой:

– Давненько не навещал! Входи! На пороге не стой!

Клоп, сунув нагайку поглубже, потянулся целовать царёву руку:

– Дел много, государь! – но царь сам обнял и поцеловал Клопа в бороду, ощущая грубый терпкий запах пота, лука, сырой шубы и не забывая пробежаться рукой вдоль боков – нет ли чего спрятанного? – что вызвало наглую ухмылку думного дьяка Разбойной избы.

В келье Клоп мельком, по-звериному, огляделся, сел на лавку, предварительно сошвырнув с неё вякнувшего дремотного Кругляша.

– Это ты чего? Это мой ангел – а ты его пихаешь? – Недовольно схватив с пола зверька, сел напротив Клопа и раскрыл крылышки на спине кроля. – Видал?

Но Клопу это было не занимательно:

– Терпеть не могу всякую паршивую живность – вся зараза от неё! У себя в Избе всех котов передушил по твоему приказу. Лучше уж мыши, чем коты! Ты ж велел весь бродячий люд и скот разогнать? Вот я и разогнал.

– Ты известный разгонщик! Тебе власть дай – ты пол-Москвы в распыл да в распил пустишь – ведь ты в смирительной рубашке родился! – пошутил.

Клоп посмотрел мимо:

– А что? Разве не заслуживают? Я-то в Избе сижу, знаю, кто на что горазд!

Ухватился за эти слова:

– Вот! Вот! Сам знаешь, а мне не говоришь!

– Как не говорю? Всё говорю. Только чего раньше времени вылезать, пока не проверено достоверно?

Искоса взглянул на Клопа:

– Ну и много напроверял?

Тот серьёзно кивнул:

– Многонько. Утайки, схроны, сговоры – всё мне известно. Людишки друг на дружку доносить бегают так рьяно, что на лестнице лбами сшибаются!

– А кого привёз? Стёпку, говорят?

Клоп пробежался глазами по углам и потолку – был косоват на левый глаз: на допросе беглый вор, расковав тайком кандалы, ударил ими Клопа по виску – не убил, но глаз с тех пор красен и скошен набок:

– Такое дело… Юрод Стёпка стрельца удушил. Того к нему в камору занесли, на излечение. Ждут и ждут, а оттуда – ничего, только какие-то пыхтелки долетают… А вошли – обомлели: стрелец бездыхан лежит, а юрод ему шею давит и кричит: «Хочу – милую, хочу – браню, хочу – ласкаю, хочу – хороню! Мне, царю-человекодавке, дозволено людей душить!» Отняли, а стрелец уже не жив… Взял я юрода в железа и к тебе привёз, зная твоё к нему расположение, не то б на месте порешил эту гадину вшивую, паршивую! А с ним заодно и всех нищебродов и попрошаек собрать да сжечь! Слишком много их развелось на Москве, проходу нет, пользы никакой, одни болезни!

Погрозил ему чётками:

– Но-но! Я не Влад Дракул, чтобы юродов жечь! И не царь Ирод! От тюрьмы да сумы никто не заречён, – добавил туманно, искоса на Клопа поглядывая. – Чьё царство Божие? Блаженных, забыл? Кто стрелец убитый?

Клоп кивнул:

– Ну, и я о том же: пора отправить всю шушель в царство Божие поскорее, чтоб в миру под ногами не путалась. Добр ты стал излишне, государь! А убитый стрелец был Пров Глухой-Заглушка.

– Знаю. Вся его родня под мой карающий нож попала, он один остался.

Клоп нагло ухмыльнулся во всю бороду:

– Ну, значица, и нет уже никого в том поганом Глухом гнезде! Очищено! Юрод за тебя нужный труд сделал.

На это строго и пронзительно, без отрыва, как учил дядька Михайло и чего Клоп боялся с детства, вперил в дьяка свои непроницаемые зраки, выедая взглядом сыскаря и чеканя при этом:

– Я дал зарок – кровью руки не багрить, не христианское это дело!