Перемышль приведёт. А не помыслишь, что Коломан круль — как-никак племянник мой. Вели мне возок дать и провожатых. Поеду я в стан угорский, побаю с племянничком своим. Может, умолю его не губить Русь Червонную!

В словах старой женщины чуялась твёрдость. Володарь понял, что мать от своего не отступит.

— Поберегись там! — только и оставалось ему сказать ей в ответ.

— За меня не бойся. — Ланка через силу слегка улыбнулась ему одними уголками тонких уст.

Володарь пристальным взглядом долго провожал материнский возок, украшенный цветами багряно-синего червонно-русского знамени, который в окружении десятка гридней быстро катил по дороге к королевскому стану. В успех переговоров с уграми он не верил.

...Ланка воротилась в тот же день, уже под вечер, вся разгневанная и обиженная.

— Гадёныш Коломан твой! — срывая с головы мафорий, возмущённо изрекла она в ответ на сыновний вопрос. — Не внял мольбам моим! Хоть и призывала я его не губить землю нашу, невинные города и людей не трогать! Епископ латинский Купан и вовсе сжечь меня на костре советовал! Сперва не признал меня вовсе племянничек! Забыл, верно, али вид сделал! Два десятка лет не видались! Отпихнул меня ногой, гад, и тако молвил: «Не достоит царю храбру с жёнами жалкими дружбу имети!» И велел убираться из стана егоного! Тако вот, сыне! Позором покрыл Коломан седые власы мои!

— Иного и не ожидал я, мать, — холодно произнёс Володарь. — Одно остаётся: отбиваться и ждать помощи от Давида!

Круто повернувшись на каблуках, поспешил князь обратно на заборол.

...Посланец от Халдея пробрался в Перемышль по потайному ходу среди ночи. Осушив ковш медового кваса и вытерев усы, молодой гридень оповестил Володаря:

— Хан Боняк принял предложенье князя Давида. Вышли половцы из степи, идут к Перемышлю. Копи у них, яко ветер в поле. Утром, думаю, будут возле стана угорского.

Весть была добрая, правда, боялся Володарь, что начнут степняки творить бесчинства в сёлах, не разбирая, кто их враг, а кто союзник. Но другого выхода у князя не оставалось. После того, как столь грубо обошёлся Коломан с его матерью, никаких переговоров с мадьярами быть не могло.

Ночи в эту пору, хотя и лето стояло, были прохладные. На дворе внутри крепости отроки развели костры. Володарь, набросив на плечи кунтуш на меху, присел возле одного из костров. Смотрел ввысь, вслушивался тревожно в тишину, опасался внезапного вражеского натиска. Решил подняться на стену, ещё раз проверить сторожу на забороле.

Давешний ратник в дощатой броне и полумаске вынырнул откуда-то из темноты. Сел рядом с гриднями, но шелома не снимал, только смотрели неотрывно на Володаря из-под личины глаза, в них отражались отблески огня. Что-то знакомое виделось Володарю в стройной фигуре и в этих выразительных пожирающих его чёрных глазах. Когда гридни отошли от костра, ратник расстегнул на подбородке ремень, резко сорвал с головы шелом с бармицей, стянул барсучий подшлемник. Чёрные с проседью волосы рассыпались по облитым железом плечам.

— Таисия! — тихо пробормотал Володарь.

Он совсем не удивился, наоборот, чувство было такое, словно её и ждал он сейчас увидеть перед собой.

— Да, это я. — Женщина слабо улыбнулась. По лицу вокруг губ побежали складки морщин.

— Как видишь, я стала стара. Но ещё могу помочь тебе. Умею держать в руках саблю. Угры ограбили моих купцов, посланных с товаром в Регенсбург. Хочу отомстить им. Не думай, что из-за тебя я облачилась в доспехи и поднялась на стену. Если бы тебя здесь не было, сделала бы то же самое. Я защищаю свой дом. — Таисия говорила резко, жёстко, отрывисто.

— Все мы обороняем свои дома, — отмолвил Володарь.

Снова, в который раз любовался он этой женщиной. Вот постарела, седина в волосах, морщины вокруг глаз, а всё равно она такая же яркая, как в молодости, и та же огненная страсть видна в каждом её движении, в голосе, в сверкании очей цвета южной ночи. Сколько раз думал он о ней, вспоминал, были мгновения, когда хотел он войти к ней в терем, но останавливался всякий раз на пороге, подавляя в душе искушение. Он — князь, и он не должен... не должен... у него семья, дети. Он не позволит себе шататься где-то по подворотням, ловить её за тонкий стан, предаваться греху на задворках, втайне. Но была любовь, и никуда от неё не деться, не вычеркнуть, не выбросить из жизни. Вспоминались встречи в солнечной Тмутаракани, он слышал, как наяву, её молодой, задорный смех, снова, в который раз, чувствовал кожей прикосновение её ладоней, а позже... позже было её дикое торжество, когда в Тмутаракань вернулся Олег, а потом — засапожный нож в степи на берегу Днестра, размётанные, как сейчас, волосы, яростное брошенное ему в лицо: «Ненавижу!» И были скупые слова благодарности за спасение... и ничего больше.

Что она чувствует сейчас? Боль, обиды прошлого? Или вспыхивает у неё в душе, как и у него, то светлое и глубокое чувство, что было между ними, и жить от этого становится легче?

Она сидит, притихнув, напротив него, смотрит задумчиво, подперев щёку рукой, застывает в такой позе, а он любуется ею, неувядаемой её красотой, и боится сам себе признаться, что очарован и побеждён ею в очередной раз.

Таисия чуть шевельнулась.

— Наверное, утром они пойдут на штурм. Придётся тяжело, — сказала она тихо.

Посмотрим. Может, будет по-иному.

— У тебя есть план, князь? Ты придумал какую-то хитрость? — стала допытываться женщина.

Узнаем всё завтра. Ты ложись, поспи. До утра ещё долго.

Таисия завернулась в мятелию и легла. Володарь окликнул двоих гридней и поспешил на заборол проверять сторожевые посты.

ГЛАВА 80

Из оконца стрельницы Володарь отлично видел весь угорский лагерь и окружающие его густые рощи и перелески за тоненькой лентой серебрящейся Вагры. Утро было солнечным и ясным, хорошо просматривались даже балки между холмами и насыпанными в незапамятные времена языческими курганами.

Угорские десятники и сотники выстраивали