В свете этого утра компьютер казался совершенно белым, и у меня создалось впечатление, что бумаги, фотографии и прочие предметы, сгрудившиеся вокруг, мешают ему. Я тут же принялся расчищать стол, и все было отправлено в большую картонную коробку. В какой-то момент я подумал отвезти все на свалку в Три-Риверс, как сделал это с тетрадью с гориллой. Но мне стало немного жаль, и я оставил все как есть. Или почти все, потому что я отобрал две фотографии, чтобы поместить их в более красивую коробочку: снимок, который сделал отец Хосебы в день нашего первого занятия с Сесаром и Редином и тот, что был сделан во время открытия мастерской Адриана возле Купальни Самсона. Я поступил так прежде всего ради Сесара и Лубиса. Оба они часто приходят мне на память. Лубис испытывал бы отвращение к людям, которые угрожали Сесару.

На столе остался только белый компьютер. Я спросил себя, можно ли оставить что-нибудь возле него, и из колоды карт, которую мне подарил Папи, вынул бабочку Мэри-Энн, ту, что имеет название Gonepteryx rhamni, желтого цвета с оранжевыми пятнышками. Я положил ее на стол и немного подождал. Воздух не дрогнул, тишина не нарушилась, все по-прежнему пребывало в покое. Но кабинет, казалось, стал радостнее. Вскоре, словно кто-то ее позвал, в дверях появилась она, и мы вДвоем отправились на прогулку.

Мы провели вторую половину дня на берегу озера Кавеа. Парусники и маленькие лодки бороздили воду. Сидя на террасе одного из кафе, мы заказали для всех лимонные пирожные, lemon cakes. Потом Хелен заговорила о вчерашнем выступлении. «В конце все стали смотреть на твой лоб. И с удивлением не обнаружили никакого шрама», – сказала она Хосебе. «У меня, конечно, есть тенденция к автобиографичности, но не до такой же степени», – ответил Хосеба.

Но на самом деле его тенденция к автобиографичности вполне даже доходит до этого предела. Шрам у него есть, но не на лбу, а на затылке. Он бросился на угол двери не вперед, как об этом говорится в его рассказе, а назад. Врачи утверждали, что если бы удар был немного сильнее, он бы не выжил и не смог всего этого рассказать.

«Думаю, людям выступление понравилось, – добавила Хелен. – А история с Тоширо даже вызвала смех. Что совсем уж необычно: о троцкистах в калифорнийских газетах пишут очень плохо». Хелен убеждена, что это самый консервативный штат. Даже в большей степени, чем Техас или Алабама. «Но больше всех смеялись Кэрол и Хелен, – сказал я. – Они очень хотели приятно провести время. Они были к этому предрасположены».

Как говорили римляне, Мэри-Энн попыталась потрудиться pro domo sua, лить воду на свою мельницу: «Кэрол с Хелен действительно желают приятно провести время. Поэтому им хотелось бы послушать и твои рассказы. Мы могли бы сделать это прямо на ранчо, в присутствии небольшого количества слушателей». – «Хотят подбодрить своего больного», – прокомментировал я Хосебе. «Дональд действительно искренне ценит то, что ты пишешь, – возразила Мэри-Энн. – Он раздарил множество экземпляров рассказа, который был опубликован в Визалии». – «Первый американец Обабы, – сказал Хосеба, демонстрируя хорошую память. – Мне тоже хотелось бы его послушать. Или, по крайней мере, прочесть». – «Посмотрим», – сказал я, чтобы не продолжать разговор на эту тему.

Вода в озере была голубоватого цвета, а парусники казались белыми платочками, которыми вот-вот взмахнут, чтобы сказать hello или goodbye. Но они продолжали невозмутимо следовать своему курсу, мягко повинуясь воздушным потокам. «Я уже не вижу веселых лодок Кавеи, – процитировал Хосеба. – Я различаю лишь гигантскую сеть рыбака». И добавил: «Цитата подлинная». – «Ну а я вместо гигантских сетей вижу лишь домик, где можно взять напрокат лодку», – сказала Мэри-Энн. Пятью минутами позже они с Хелен уже гребли.

Оставшись вдвоем, мы с Хосебой вновь заговорили о его выступлении. Я признался ему, что, на мой взгляд, его тексты достаточно верно отражают истину и что на мой счет он может быть спокоен. Пребывание в тюрьме предоставило мне возможность расплатиться за свои ошибки. А также косвенно – начать новую жизнь в Америке. В случае же с Агустином все было гораздо сложнее. Он навсегда останется моложе нас. В каком-то смысле ему всегда будет двадцать лет. А в двадцать лет непросто понять произошедшее. «Мне тоже не так-то просто осознать его, – сказал мне Хосеба. – И я говорю не о том, что сделал после отъезда из Мамузина, а о том дне, когда приехал за тобой на «гуцци». Я не понимаю, зачем вытащил тебя из постели Вирхинии и вовлек тебя во всю эту заварушку. Именно поэтому я должен написать книгу». Это был удобный момент, чтобы упомянуть о моих воспоминаниях, но я не отважился. «Единственная альтернатива – исчерпывающим образом проанализировать обстоятельства», – сказал я ему. Он согласился со мной, но только из вежливости. На данный момент он не нуждается в такого рода советах.

Я вспомнил о розе, которую дала мне Тереза и которую я поставил в хрустальный бокал, и о решении, что тогда принял: буду ждать письма от Вирхинии до тех пор, пока роза не потеряет все свои лепестки, и если к тому времени я его не получу, то навсегда забуду о ней. Я невольно посмеялся над шуткой, которую сыграла со мной жизнь. Роза оставалась нетронутой, когда пришло это письмо; она продолжала оставаться нетронутой и в тот день, когда за мной приехал Хосеба и я навсегда уехал из дому.

Перед нами прошла моторная лодка. В ней сидели мужчина и женщина лет шестидесяти, а также собачка чихуахуа в спасательном жилете. «This is America!»[24] – воскликнул Хосеба.

«Можно, я еще кое-что скажу о твоем выступлении?» – спросил я его. Он жестом показал, что конечно, да. «Мне кажется, в рассказе Эчеверрии есть одна слабая сторона. Это касается железнодорожного полицейского и звонка губернатору… Возможно, люди из Три-Риверс этому и поверили, но я-то нет. Ты уже давно готовил сию операцию». – «Если хочешь знать правду, я начал думать об этом в день смерти твоей матери, по дороге из По в Мамузин». – «А все детали обговорил с тем самым другом из Бильбао, с которым встретился в Альцуруку». – «Bistan da!» – «Это же очевидно!» – воскликнул Хосеба, подражая произношению жителей Альцуруку. «В любом случае всегда необходимо какое-то преобразование, – добавил он. – Например, шрам с затылка перемещается на лоб. На лбу он заметнее и о нем легче помнить». Он привел несколько примеров. Так, мы бы не обратили внимания на моторную лодку, если бы в ней не было собачки в спасательном жилете. Хосебе всегда нравилась теория литературы.

К счастью, вскоре вернулись Мэри-Энн и Хелен. Мне хотелось вернуться домой. И усесться перед этим белым компьютером. Меня восхищает его покладистость. Я провожу пальцами по клавиатуре, и на экране появляются буквы и слова. Появляется роза, появляется хрустальный бокал.

Паника. Когда я сегодня утром встал, у меня возникло ощущение, что мои ноги каменные, они были такими тяжелыми, что я не смог даже доплестись до телефона. Мэри-Энн позвонила доктору Рабиновичу, и по его рекомендации я принял двойную дозу даблена. «Теперь тебе будет лучше», – сказала мне Мэри-Энн. С ее помощью мне удалось успокоиться. Потом пришли Хосеба с Хелен, и они мне тоже помогли. Кроме того, ноги у меня теперь были не каменными, а скорее будто из гипса. В полдень я смог встать и спустился под навес.