Спустя четырнадцать месяцев, две недели и пять дней мы с Трику и Рамунчо благодаря амнистии оказались на свободе, наконец-то вне организации и готовые начать новую жизнь. Тогда мне показалось, что заплаченная цена была низкой. Ибо многие наши товарищи вернулись на свободу после десяти или более лет тюрьмы, а мы отделались сравнительно очень удачно. Но прошло время, мне довелось получить один за другим еще несколько жизненных уроков, и теперь я уже не обманываюсь на этот счет. Для всех нас цена оказалась высокой. Особенно для меня.

Я слышу голоса Трику и Рамунчо. Они не согласны со мной и возражают против моего последнего утверждения. «Как это ты заплатил больше всех, Эче? – говорит Трику. – Как ты можешь так говорить? Ты что, не помнишь, как безжалостно меня пытали и что я чуть не умер?» И Рамунчо говорит так же сердито: «Ты всегда был эгоцентриком, Эчеверрия. Всегда помещаешь себя в центр мироздания. Те четырнадцать месяцев, две недели и пять дней, последовавшие за нашим пребыванием в комиссариате, я провел под страхом смерти, обвиненный в предательстве и стукачестве. Кроме того, тюремный комитет сделал всеобщим достоянием все самое плохое из моего прошлого. Я снова превратился в сына фашиста, последнего представителя ненавистного рода Если кто-нибудь произносил мое имя в тюремном дворе, все сплевывали. И когда я вышел на свободу, все было так же. Я входил в бар, и люди начинали смотреть в другую сторону. Я видел свое имя на стенах: я был предателем и заслуживал смерти. Я и худшему врагу, Эчеверрия, не пожелал бы прожить такие годы. Правда, у произошедшего оказалась и своя хорошая сторона, в этом ты прав. Не пройдя через это мучение, я не приехал бы в Стоунхэм и не дотронулся бы кончиками пальцев до рая. Но это заслуга не твоя, а тех людей, которых я встретил в Новом Свете. Если бы не дядя и особенно Мэри-Энн, я бы кончил как космонавт Комаров, о котором так много рассказывал Трику; я бы описывал круг за кругом, постепенно задыхаясь».

В чем-то Трику и Рамунчо были бы правы, и если бы они действительно сказали мне те слова, что я вложил в их уста, в первый момент я бы замолчал, устыдившись. Но потом я бы попросил их взглянуть на шрам, пересекающий левую часть моего лба.

Находясь в застенке, я слышал крики, прежде всего Трику, но и Рамунчо тоже, и я тоже ждал наказания, ударов, одного-другого пинка ногой. Я был не настолько наивен, чтобы поверить в обещание губернатора. Но вместо этого полицейские рассказывали анекдоты, смеялись, угощали меня сигаретами, а во время обеда и ужина приносили мне пиво и сэндвичи. Становились похожими на правду слова одного из полицейских: «Ты выйдешь из комиссариата более толстым и будешь выглядеть лучше, чем когда попал сюда».

Моей первой реакцией была благодарность, но в ту ночь, когда Трику увезли в больницу – единственная ночь, когда в подвалах, где полиция пытала заключенных, стояла тишина, – я понял смысл такого поведения. Полиция подготавливала послание: «Эчеверрия – предатель». Было очевидно, что наш стремительный провал вызовет подозрения в организации, и они начнут задавать вопросы. Когда тюремный комитет передаст им отчет – «После допросов Эчеверрия вышел в чудесной форме», – подозрения обретут силу. Я буду подвергнут новому допросу, на этот раз в тюрьме, и моих товарищей убедить будет непросто. Я весь вспотел. Я представил себя брошенным на пол в тюремной камере.

В это самое мгновение – «Слава богу», – подумал я – дверь открыл один из полицейских, напомнивший мне, что пора завтракать, и предложивший вместе выпить кофе. Я стал пить кофе и обратил внимание на толстую железную дверь, напоминавшую дверцу сейфа, которая служила входом в подвал. Вскочил и со всей силы ударился о нее головой.

Я очнулся через двадцать часов в больнице. «На улице проходят протесты против того, как обращались с тобой и твоим другом», – сказал мне санитар. Я понял, что спасен, и испытал счастье. Я еще не знал о вреде, который я себе причинил: Глубокая рана на лбу, навечно оставившая фиолетовый шрам.

Покинув больницу, я стал страдать. Сначала из-за Трику, который в течение многих дней находился в состоянии комы, под угрозой того, что уже никогда не придет в себя. Во-вторых, на протяжении долгого года – из-за Рамунчо, которому пришлось взять на себя груз, по праву принадлежавший мне. В-третьих, потому что в течение этого долгого года я был вынужден терпеть товарищей по организации. И в-четвертых, потому что практически по сегодняшний день мой шрам, мое позорное пятно, приговорил меня к одиночеству.

Приговоренный к одиночеству. Снова термин консультантов по вопросам эмоциональной сферы. Но это неважно, ведь все мы банальнее, чем думаем. Уж я-то наверняка. И если говорить о приговоренных к одиночеству, то недавно я видел по телевизору девушку весом сто двадцать килограммов, которой очень хорошенькая ведущая – пятьдесят пять килограммов, зеленые глаза – удивленно говорила: «Как, тебя никто не любит? Но почему?» То же самое она сказала бы и мне. Выразила бы точно такое же удивление. Словно не заметила бы моего фиолетового шрама. А я бы чувствовал себя как девушка весом сто двадцать килограммов. Разумеется, я бы не расплакался, сказал бы что-нибудь жесткое. В конце концов, – излишне это говорить – я сильный человек.

Во время первого свидания в тюрьме, на которое пришла моя тогдашняя девушка – ее звали Нико, и она работала фотографом в газете, – она не могла оторвать глаз от моего шрама на лбу. «У него ведь изменится цвет, правда?» – наконец спросила она. «Ну конечно, изменится», – ответил я ей. Но он не изменился. Он оставался тем же на протяжении пяти или шести лет. Потом он утратил яркость и стал более приглушенного сиреневого цвета. Но до этого он успел отпугнуть Нико. И всех остальных женщин. Мне смешно: я как-то прочел в одном из воскресных приложений, которые публикуют газеты, что для мужчин очень важна внешность женщины, но что женщины не придают никакого значения внешности мужчины. Я не перестаю смеяться над этим: укрась себе голову шрамом, тогда и поговорим.

Но одиночество оказалось лишь малой частью цены, которую мне пришлось уплатить, не более двадцати или двадцати пяти процентов. Ведь в действительности помимо шрама на лбу у меня есть и другой, точно не знаю где, может быть, в душе, или в сердце, или в мозгу: клеймо предателя.

Мы, предатели, – отвратительные твари. Даже тот, кто прощал все, не простил предательство своего ученика. И ученик повесился, Я же хотел искупить свои грехи, надеялся добиться прощения посредством образцового поведения. В тюрьме я говорил себе: «Я во всем признаюсь и возьму на себя тот крест, что несет сейчас Рамунчо»; но боялся, что меня убьют. Потом я подумал, что все улажу, когда выйду на свободу. Напишу Папи письмо с признанием и уеду за границу. Но меня опередили мои уехавшие друзья: Трику – в Монтевидео, Рамунчо – в Соединенные Штаты. Мое признание не принесло бы им никакой пользы. И я решил молчать.

Прошли годы, и история предательства в поезде затерялась среди тысяч других историй. О ней, пожалуй, помним мы с Трику, Рамунчо, Папи да еще кто-нибудь. Но это все. Трику заново родился в Монтевидео, и теперь он стал богатым гражданином, владельцем одного из лучших ресторанов в городе И у Рамунчо все тоже хорошо, или даже лучше. В его случае из ада его вызволила любовь. Я же, в отличие от них, влачу весьма средненькое существование. Но ничего, мой второй шрам тоже меняет свой цвет, становится все более приглушенным, как и шрам на лбу, и я не теряю надежды.