Иван Маругин согласно кивал. Его лицо, затянутое накомарником, мелкими солнечными ячейками проглядывало наружу.

– Я, Федор Кузьмич, сызмальства плотничаю. Топором научился владеть. По селам артельно походил. Меня на Минусе знают и стар и мал. Столько изб срубил, не перечесть. А теперь меня и низовье чтит. Меня да Степана Варфоломеевича. Не за стать и не за добрый нрав. Чтут за умение топором владеть. Нелегкое это дело – избы рубить. Но любо мне. На другое не променяю. А насчет людей согласен я с тобой, Федор Кузьмич. Трудней всего ответ за них держать. Вот я побыл с тунгусами на вырубке, потом куренным на жжении угля. И людей-то с десяток, а хлопот с каждым не перечесть. У каждого свой норов, а ты за каждого в ответе. Пилы должны звенеть? Должны! Топоры должны быть остры, чтобы можно было волосок на бороде срезать? Должны! Есть трижды в день подай артельщикам? Подай! А роздых нужен? Нужен! А обутка, а накомарники, а серянки, а курево, а лазни. Курень от дождя! Всего не перечислишь! И за все я – куренной в ответе! Вот и болела за каждого душа! Они хоть тунгусы, но божью душу имеют и не хитрят, как наши, пришлые. Они душой просты, как Бог. Некоторые ни топора, ни пилы в руках не держали. Боялся, как бы не окалечились. Там рогатина может подвести, там рука с топором дрогнет, там пила соскользнет с лесины. Не знаешь, чего ждать. Намыкался я с ними.

– Главное, смертей нет, – успокоился Инютин. – Людей и так нехватка.

– Борони Боже, Федор Кузьмич! Вернусь на рудник, снова займусь плотницким делом. Люблю сам за себя ответ держать, а не за других. Спокойней так на душе. Свершил свое, сдал старшине артели – и голова не болит до следующей работы. Есть время подумать, как ее красивее завтра сделать. Верно, Федор Кузьмич?

– Верно, Иван! Но ты прирожденный старшина. У тебя и дело спорится, и с людьми лад. Я еще из тебя плавильщика сделаю.

*

К концу июля в Угольном ручье красовалась плавильная печь. Свежо, нескончаемыми нитками белела меж кирпичей глина. И вдоль, и поперек кладки. Кладчики, пошабашив, как дети радовались и добытой руде, и сложенной ими печи. А перед этим отец Даниил освятил рудник.

– Мне кажется, что Бог витает над нашим рудником после молебна священника. Теперь он глядит за нами и оберегает каждого, – не раз говорил старшина Михаил Меняйлов, глядя в довольные лица своих артельщиков. – Только бы не оскудели здесь руды.

Печь стояла на деревянном квадратном срубе, ограждавшем яму, засыпанную галечным камнем.

Для всех, кроме Федора Кузьмича и Петра Михайловича, медеплавильня в диковинку. И рудокопы, и тунгусы ходили вокруг печи, цокали языками, заглядывали внутрь, надеясь найти что-то необычное.

Инютин щеголем ходил вокруг и не уставал отвечать на вопросы. Ругался, когда вращали лопасти вентилятора, на прочность пробовали кирпичную кладку.

– Только без рук! Глазами щупайте, а не руками. Лопасти сломаете – меди не дождетесь. Распад руды в огнище надо окислять? Вентилятор и будет гнать воздух прямо в угли, – терпеливо объяснял Федор Кузьмич суть плавки. – А это жерло печи. Сюда уголек заложим. Как видите, ничего лишнего.

Потом штейгер шел в рудный балаган, где юраки, Михаил и Дмитрий, мельчили руду. Мельчили четвертьпудовыми молотами, бой ссыпали в деревянные короба с водой и перемешивали железными совками. Вода в корытах становилась грязно-зеленой, мутной, пенистой. Сквозь решетчатое дно проходил мокрый осадок рудной пыли, оседал липкой грязью на основном дне. Когда промывка очередной порции завершалась, Дмитрий открывал в днище пробку, сливал в неглубокий ров рудную грязь. А на первом решетчатом дне оставалась мелкая рудная зелень, готовая для плавки. Потом ее сушили на горне и складывали в большие деревянные корыта. Юраки оберегали глаза от пыльного тумана охотничьими очками. А по совету Инютина носы и рты закрывали кусками полотна, чтобы меньше глотать пыли. Ломило спины, подгибались ноги. Кусочки руды при дроблении секли одежду, вареги, бродни, вылетая дождем из-под молотов. Выходили из лабаза на ветерок, смахивали с лица зеленоватый налет, жадно пили воду. Курили и вновь брались за руду. День за днем деревянные корыта полнились зеленоватой дробленкой. А из штольни подвозили свежие глыбы.

Рудник жил ожиданием чуда. Ждали, когда полыхнет зажженная плавильня и струйки красноватого металла вырвутся через летку наружу в изложницу. Жаждали все увидеть своими глазами таким, как им рисовал плавку алтайский штейгер.

В штольне тоже кипит работа. Плотогоны во главе с Иваном Кирдяшкиным крушат жилу. Рубят руду в двух рассечках. Для таких богатырей своды штолен низки. Острыми зубьями торчат камни, задевая то головы, то плечи, то руки рудокопов. Каганцы на рыбьем жиру то вспыхивают, то меркнут. На сводах колеблются угловатые тени рудокопов. И только в забое потрескивают берестяные факелы. Здесь, в рассечках, бьется рудное сердце медной горы. Зло и остервенело его колют на куски опьяненные азартом мускулистые рудари. Еще пудов сто руды, и до будущего лета – шабаш! Работают из последних сил. Тяжелый дух, теплынь выматывают здоровенных мужиков-плотогонов. Сжимаются тела, узятся широкие спины, саднят ноги, бока, наливаются усталостью руки. Чертыхаются меж собой плотогоны.

– Эх, счас бы ветерка енисейского хлебнуть, водички испить заплотной да спину разогнуть, хоть на миг! – мечтает вслух между ударами кайла Иван Кирдяшкин. Говорит, тяжело дыша, будто захлебывается:

– А потом можно еще часок мантулить без роздыху.

В отсвете факела зеленеет лицо артельщика Ерофея, припудренное рудной пылью. Он при каждом ударе приговаривает:

– Не трави душу, старшина. Она и так вот-вот наружу выпрыгнет. Мы привычны бороться с водой. Но не с рудой. На плотах, сам знаешь, привольней жизнь, чем в этих катакомбах. Как в могиле, только домовины нет.

Кирдяшкин варегой смахивает пыль:

– Правду люди сказывают. На чужбине, словно в домовине. Уж вроде и втянулись, а в душе радости нет. Знает каждый, это не главное дело его жизни. Потому не привыкает к нему, не прикипает ни душой, ни телом. Чужой нам кажется руда. А в плоту я всякую лесину в лицо знаю. Берегу, багром к себе притягиваю, когда она на шиверах фордыбачит, отходит от плота. Я будто за ее жизнь отвечаю. Приплавим плот к месту. Пойдет моя лесина на избу и будет жить не один век. И меня переживет. А может, я в ней продолжу себя. Почему так? Да потому, что я потомственный плотогон! Без плота жизни не мыслю. Держусь перед вами, не показываю тоски. Я ведь вам – артельный. Раскисать мне не с руки. И тебе не советую. Зиму отдохнем, а в лето – снова на плоты.

– Верно баешь, старшина! Пересилим мы эту медяшку. Малость осталось. А все равно хочется увидеть медь из добытой мною руды. Может, больше и не придется быть рудокопом. Не жалею. Зато я теперь знаю, как достается человеку медь. Червонным золотом блестит она на всяких безделушках, пистолетах, пушках, ружьях. А блестит, видно, оттого, что многие века пролежала в кромешной тьме. А выйдя из руды на свет божий, радуется солнцу и отдает свой блеск людям.

– Ох, Ерофеюшка, как ты запел о меди! Ну прямо как наш деревенский сказочник дед Никифор! С червонным золотом сравнил. У меня даже нелюбовь к руде исчезла! Как представлю ее блеск, так руки и тянутся сами к кайлу. Мы из тьмы достаем людям божью красоту. Давай-ка еще поднатужимся. Отвальщики уже грохочут тачками.