На следующий день шайки легионеров Октавиана начали появляться на форуме. Он послал четыреста человек впереди своей главной армии с целью запугать Сенат и гарантировать себе консульство. Всякий раз, когда легионеры видели сенатора, они окружали его, толкали и демонстрировали мечи, хотя никогда по-настоящему не вынимали оружия. Корнут, как старый солдат, отказался поддаться на угрозы. Полный решимости навестить Цицерона на Палатине, городской претор толкался и пихался в ответ до тех пор, пока легионеры его не пропустили. Но он посоветовал Марку Туллию ни под каким предлогом не выходить без сильного эскорта:

– Они считают, что ты не меньше отвечаешь за смерть Цезаря, чем Децим и Брут.

– Если б я и вправду за нее отвечал! – вздохнул в ответ мой друг. – Тогда бы мы одновременно позаботились об Антонии и не были бы сегодня в такой беде.

– Ну, для тебя есть новости и получше: африканские легионы прибыли вчера вечером, и мы не потеряли ни единого корабля. Восемь тысяч человек и тысяча конницы в эту самую минуту высаживаются в Остии. Этого должно хватить, чтобы сдержать Октавиана – по крайней мере, до тех пор, пока Брут и Кассий не пришлют нам помощь.

– Но эти легионеры верны нам?

– Так заверили меня их командиры.

– Тогда приведи их сюда как можно скорее.

Легионы находились всего в одном дне пути от Рима. Едва они приблизились к городу, как люди Октавиана ускользнули в предместья.

Когда авангард добрался до складов с солью, Корнут приказал колонне пройти через Тройные ворота и пересечь Бычий форум на виду у толпы, чтобы поднять дух горожан. Потом легионы заняли позицию на Яникуле[93]. С этих стратегических высот они контролировали западные подступы к Риму и могли быстро развернуться, чтобы преградить путь любому вторгшемуся войску.

Корнут спросил Цицерона, не может ли тот пойти и вдохновить людей воодушевляющей речью. Оратор согласился, и его перенесли к городским воротам в носилках в сопровождении пятидесяти пеших легионеров. Я ехал за ним верхом на муле.

То был жаркий, удушливый день без единого дуновения ветерка. Мы перешли через Тибр по Свайному мосту и потащились по высохшей земляной дороге через кварталы лачуг, которыми на моей памяти всегда была полна равнина Ватикан. Летом она пользовалась дурной славой малярийной и кишела злобными насекомыми.

Носилки Цицерона имели противомоскитную сетку, но у меня защиты не было, и насекомые ныли мне в уши. Все это место провоняло человеческими отбросами. Из дверных проемов покосившихся хибар за нами вяло наблюдали дети со вздувшимися от голода животами, а повсюду вокруг них клевали мусор сотни ворон, на которых никто не обращал внимания, – они гнездились неподалеку в священной роще.

Мы прошли через ворота Яникула и поднялись на холм. Там было полно солдат. Они поставили свои палатки повсюду, где смогли найти местечко.

На более плоском месте, на верху склона, Корнут разместил четыре когорты – почти две тысячи человек. Они стояли рядами на жаре – свет, отражающийся в их шлемах, слепил, как солнце, и мне пришлось заслонить глаза.

Когда Цицерон вышел из носилок, наступила полная тишина. Претор провел его к низкой трибуне, стоящей рядом с алтарем.

Принесли в жертву овцу. Из нее вытащили внутренности, и гаруспики, исследовав их, объявили предсказание:

– Нет сомнений в конечной победе.

Над нашими головами кружили вороны. Жрец прочел молитву, а потом Марк Туллий заговорил.

Я не могу припомнить, что именно он тогда сказал. В его речи были все обычные слова – свобода, предки, сердца и алтари, законы и храмы, – однако в кои-то веки я слушал его, но не слышал. Я глядел на лица легионеров – обожженные солнцем, худощавые, бесстрастные. Некоторые солдаты жевали мастику, и я попробовал посмотреть на эту сцену их глазами. Они были завербованы Цезарем, чтобы сражаться против царя Юбы и армии Катона. Они перебили тысячи человек и с тех пор оставались в Африке. Они проделали сотни миль на переполненных судах. Они весь день двигались форсированным маршем. А теперь выстроились в Риме на жаре, и старик говорил им о свободе, предках, сердцах и алтарях – и для них это ничего не значило.

Цицерон закончил свою речь.

Царила тишина.

Корнут приказал легионерам трижды приветственно крикнуть.

Тишина продолжалась.

Оратор шагнул с возвышения, вернулся в свои носилки, и мы двинулись обратно, вниз с холма, мимо большеглазых голодающих детей.

На следующее утро Корнут пришел повидаться с Цицероном и рассказал ему, что африканские легионы ночью подняли мятеж. Похоже, люди Октавиана прокрались в темноте обратно из предместий в город, просочились в лагеря и пообещали солдатами вдвое больше денег, чем мог позволить себе заплатить Сенат. Тем временем докладывали, что главная армия Октавиана движется на юг по Фламиниевой дороге и сейчас находится в каком-то дне пути от Рима.

– Что ты теперь будешь делать? – спросил Цицерон претора.

– Покончу с собой, – был его ответ.

Так он и сделал, тем же вечером. Вместо того чтобы сдаться, Корнут прижал к животу острие меча и тяжело упал на него.

Это был благородный человек, и он заслуживает того, чтобы его помнили, хотя бы потому, что он был единственным членом Сената, выбравшим этот путь.

Когда Октавиан подошел близко к городу, большинство из ведущих патрициев вышли, чтобы встретить его на дороге и сопроводить в Рим.

Цицерон сидел в своем кабинете за закрытыми ставнями. Воздух здесь был настолько спертым, что трудно было дышать. Я время от времени заглядывал к нему, но мой друг как будто не шевелился. Он смотрел прямо перед собой, и благородный силуэт его головы на фоне слабого света из окна напоминал мраморный бюст в заброшенном храме. В конце концов, оратор заметил меня и спросил, где Октавиан устроил свой штаб. Я ответил, что он поселился в доме своей матери и отчима на Квиринале.

– Ты не мог бы послать письмо Филиппу и спросить, что, по его мнению, я должен делать? – спросил Марк Туллий.

Я выполнил его просьбу, и гонец вернулся с нацарапанным каракулями ответом, гласившим, что Цицерон должен пойти поговорить с Октавианом: «Я уверен, ты найдешь его расположенным к милосердию».

Оратор устало поднялся.

Большой дом, обычно полный посетителей, стоял пустым: было такое чувство, что в нем давно никто не жил. В свете послеполуденного солнца позднего лета комнаты светились, словно сделанные из золота и янтаря.

Мы отправились вместе в паре носилок и в сопровождении маленького эскорта в дом Марка Филиппа. Часовые охраняли улицу и стояли перед дверями, но они, наверное, получили приказ пропустить Цицерона, потому что сразу расступились. Когда мы шагнули через порог, из дома как раз выходил Исаврик. Я ожидал, что он, как будущий тесть Октавиана, улыбнется Марку Туллию триумфальной или снисходительной улыбкой, но вместо этого он бросил на оратора сердитый взгляд и торопливо прошел мимо.