Из всех изречений, связанных с Цицероном, самым знаменитым и типичным для него является следующее: «Пока есть жизнь, есть надежда». У него все еще была жизнь – или, по крайней мере, подобие жизни, и теперь у него появился тончайший лучик надежды на лучшее.

Начиная с этого дня он сосредоточил остатки сил на единственной задаче: позаботиться, чтобы его бумаги уцелели. Аттик, в конце концов, согласился ему помочь, при условии, что ему позволят забрать каждое письмо, которое он когда-либо писал Цицерону. Оратор с презрением отнесся к такой осторожности, но все же согласился:

– Если он хочет быть лишь тенью в истории, это его дело.

С некоторой неохотой я вернул корреспонденцию, аккуратно собиравшуюся мною столько лет, и наблюдал, как Помпоний Аттик разжигает жаровню, не доверив эту работу слуге, и собственной рукой сжигает все свитки, на которых хранились его письма.

Потом он засадил за работу своих писцов. Были сделаны три полных собрания писем.

Цицерон оставил одно из них себе, другое отдал Аттику, а третье – мне. Я отослал свое на ферму вместе с запертыми ящиками, в которых хранились все мои стенографические записи тысяч собраний, где присутствовал Цицерон, его речей, бесед, острот и едких замечаний, а еще – задиктованные им наброски его книг. Я сказал надсмотрщику, что это следует спрятать в одном из амбаров, и, если что-нибудь со мной случится, он должен отдать все Агате Лицинии, вольноотпущеннице, владелице бани «Венера Либертина»[94] в Байях. Что именно она должна была со всем этим сделать, я не был уверен, но чувствовал, что могу доверять ей больше, чем всем остальным людям в мире.

В конце ноября Цицерон спросил, не отправлюсь ли я в Рим – позаботиться о том, чтобы последние его бумаги забрали из кабинета и доставили сюда для заключительного полного осмотра.

Аттик продал этот дом по его просьбе, и бо́льшая часть мебели уже исчезла. Стояло начало зимы, утро было зябким и сумрачным, и я брел по пустым комнатам, словно невидимый призрак, и мысленно вновь населял их людьми. Я видел таблинум снова полным государственных мужей, обсуждающих будущее республики, слышал смех Туллии в обеденном зале, видел Цицерона, ссутулившегося над философскими книгами в библиотеке в попытке объяснить, почему страх смерти нелогичен… Мои глаза туманились слезами, сердце ныло.

Внезапно начала выть собака – так громко и отчаянно, что мои сладко-горькие фантазии в мгновение ока исчезли. Я остановился и прислушался. Наша старая собака умерла, так что выла, наверное, соседская. Ее горестные завывания побудили присоединиться к ним других псов. Небо было темным от кружащих скворцов, и по всему Риму собаки выли, как волки. Позже говорили, что в этот самый миг кто-то и впрямь видел волка, метнувшегося через форум, что статуи потели кровью и что новорожденный ребенок заговорил. Я услышал топот бегущих ног, посмотрел вниз и увидел группу людей, которые восхищенно вопили, бегом направляясь к ростре и перебрасывая друг другу то, что я сперва принял за футбольный мяч, но потом понял, что это – человеческая голова.

На улице начала визжать женщина. Не задумавшись над тем, что делаю, я вышел, чтобы посмотреть, что происходит, и нашел жену нашего пожилого соседа, Цезеция Руфа, ползущую на коленях в сточной канаве. За ней лежало, растянувшись через порог, туловище мертвеца, из шеи которого хлестала кровь. Ее управляющий – я хорошо его знал – беспомощно метался взад-вперед.

Я в панике схватил его за руку и тряс до тех пор, пока тот не рассказал, что случилось: Октавиан, Антоний и Лепид объединились и опубликовали список из сотен сенаторов и всадников, которых надлежало убить, а состояние которых – конфисковать. Была объявлена премия в сто тысяч сестерциев за каждую принесенную им голову. В этом списке значились оба брата-Цицерона и Аттик.

– Этого не может быть, – заверил я его. – Нам дали торжественное обещание.

– Это правда! – крикнул сосед. – Я сам видел список!

Я вбежал обратно в дом, где немногие оставшиеся рабы собрались, испуганные, в атриуме.

– Вы все должны бежать врассыпную, – сказал я им. – Если вас поймают, то будут пытать, чтобы заставить выдать местонахождение хозяина. Если дело до такого дойдет, говорите, что он в Путеолах.

Затем я торопливо нацарапал сообщение для Цицерона: «Ты, Квинт и Аттик внесены в проскрипционные списки – Октавиан предал тебя – отряды палачей ищут тебя – немедленно отправляйся в свой дом на острове – я найду тебе лодку». Я отдал письмо конюху и велел доставить его Марку Туллию в Тускул, взяв самую быструю лошадь. После этого я отправился в конюшни, нашел свой экипаж и возничего и приказал ехать в сторону Астуры.

Пока мы грохотали вниз по холму, шайки людей с ножами и палками взбегали вверх, на Палатин, туда, где можно было найти поживу среди самых богатых людей, и я в му́ке стукнулся головой о стенку экипажа, думая о том, что Цицерон не сбежал из Италии, когда у него был шанс.

Я заставил несчастного возничего хлестать свою бедную пару лошадей до тех пор, пока бока их не покрылись кровью, чтобы мы смогли прибыть в Астуру до наступления ночи.

Мы нашли лодочника в его хижине, и, хотя море начинало волноваться и свет был тусклым, он доставил нас на веслах через тридцать ярдов к маленькому острову, где среди деревьев стояла уединенная вилла Цицерона. Оратор не посещал ее месяцами, и рабы удивились при виде меня и не на шутку возмутились, что им приходится зажигать очаги и греть комнаты. Я лег на влажный матрас и слушал, как ветер колотит по крыше и шелестит листвой. Когда волны разбивались о каменистый берег и дом потрескивал, я преисполнялся ужаса, воображая, что каждый из этих звуков может возвещать о появлении убийц Марка Туллия. Если б я захватил с собой тот кувшинчик с цикутой, то почти не сомневаюсь, что смог бы принять ее.

На следующее утро погода стала спокойнее, хотя когда я прошел между деревьями и осмотрел огромную ширь серого моря с рядами белых волн, набегающих на берег, то почувствовал себя предельно несчастным. Я гадал, не глуп ли мой план и не лучше ли нам было направиться прямиком в Брундизий, который, по крайней мере, находился на нужной стороне Италии, чтобы отплыть на восток. Но, конечно, вести о проскрипциях и о щедрой награде за отрубленную голову обогнали бы нас, и Цицерон нигде не был бы в безопасности. Он никогда не добрался бы до гавани живым.

Я отправил своего возничего в сторону Тускула со вторым письмом для своего друга, говоря, что я прибыл «на остров» – я продолжал выражаться туманно на тот случай, если послание попадет не в те руки, – и побуждая его спешить изо всех сил.

Потом я попросил лодочника отправиться в Антий и посмотреть, не сможет ли тот нанять судно, которое перевезет нас на побережье. Он посмотрел на меня, как на безумца – как я могу требовать этого зимой, когда погода настолько ненадежна? – но, поворчав, пустился в путь и вернулся на следующий день, чтобы сказать, что раздобыл десятивесельную лодку с парусом, которая будет в нашем распоряжении, как только ей удастся пройти на веслах семь миль от Антия до нашего острова. Теперь я ничего уже больше не мог сделать – только ждать.