На этом лесистом островке Астура Цицерон скрывался после смерти Туллии. Он находил полную тишину (если не считать звуков природы) утешительной; мне же, наоборот, эти звуки действовали на нервы, особенно когда день проходил за днем, а ничего не случалось. Я регулярно наблюдал за берегом, но только под вечер пятого дня на побережье внезапно поднялась суматоха. Из-за деревьев появилось двое носилок в сопровождении свиты рабов.

Лодочник перевез меня туда, и, когда мы подплыли ближе, я увидел, что на берегу стоят Цицерон и Квинт. Я поспешно выбрался на песок, чтобы поприветствовать их, и меня поразил вид обоих братьев. Они были в несвежих одеждах и небриты, глаза у них были красными от слез. Шел легкий дождик. Братья промокли и смахивали на пару нищих стариков, причем Квинт, пожалуй, выглядел похуже Марка Туллия. Грустно поздоровавшись со мной, он кинул единственный взгляд на нанятую мной лодку, вытащенную на берег, и объявил, что не ступит в нее ни ногой.

Затем он повернулся к Цицерону.

– Мой дорогой брат, это безнадежно. Я не знаю, почему позволил тебе притащить меня сюда, – разве лишь потому, что всю жизнь делал, как ты мне велел. Посмотри на нас! Старики со сдающим здоровьем. Погода скверная. У нас нет денег. Было бы лучше, если б мы последовали примеру Аттика.

Я тут же спросил, где Аттик.

– Он отправился в одно тайное место в Риме, – сказал Цицерон и начал плакать, не делая никаких попыток скрыть свои слезы. Но потом так же быстро прекратил плач и продолжал говорить, как будто ничего не произошло. – Нет, прости, Квинт, я не могу жить на чьем-то чердаке, дрожа всякий раз, когда раздается стук в дверь. План Тирона не хуже любого другого. Давай поглядим, как далеко мы сможем забраться.

– Тогда, боюсь, мы должны расстаться, – сказал его младший брат, – и я буду молиться о том, чтобы встретиться с тобой вновь – если не в этой жизни, то в следующей.

Они упали друг другу в объятья и крепко вцепились друг в друга. Потом Квинт отодвинулся и обнял меня. Никто из наблюдавших эту сцену не смог сдержать слез.

Меня охватила великая печаль.

После Квинт снова забрался в свои носилки, и его понесли обратно по тропе, за деревья.

Было уже слишком поздно, чтобы в тот же день отправляться в путь, поэтому мы поплыли на лодке на остров.

Обсушившись у очага, Цицерон объяснил, что он два дня медлил в Тускуле, будучи не в силах поверить в предательство Октавиана и уверенный, что произошла какая-то ошибка. И вот что он узнал: Октавиан встретился с Антонием и Лепидом в Бононии, на острове посреди реки. Они были там втроем, с парой секретарей, оставив своих телохранителей на берегу. Они обыскали друг друга, проверили, нет ли при ком спрятанного оружия, и следующие три дня, трудясь с рассвета до сумерек, разделили между собой труп республики, а чтобы заплатить своим армиям, составили список смертников из двух тысяч богатых человек, включавший двести сенаторов, чья собственность должна была быть конфискована.

– Мне рассказал Аттик, который слышал это от консула Педия, что от каждого из этих троих преступников, в знак доброй воли, требовалось обречь на смерть кого-нибудь из самых дорогих ему людей. Таким образом, Антоний сдал своего дядю, Луция Цезаря, хоть тот и говорил в Сенате в его защиту, Лепид уступил своего брата, Эмилия Павла, а Октавиан предложил меня – на этом настоял Антоний, хотя Педий утверждает, что мальчик дал согласие лишь нехотя.

– Ты в это веришь? – спросил я.

– Не особо. Я слишком часто смотрел в эти бледно-серые бездушные глаза. Смерть человека трогает его не больше смерти мухи.

Цицерон испустил вздох, который, казалось, заставил содрогнуться все его тело.

– О, Тирон, я так устал! Подумать только, что не кого-то, а меня, в конце концов, перехитрил молодой человек, который едва начал бриться! У тебя есть яд, который я просил тебя раздобыть?

– Он в Тускуле.

– Что ж, тогда я могу только молить бессмертных богов, чтобы они позволили мне умереть сегодня ночью во сне.

Но мой друг не умер. Он проснулся в подавленном настроении, а наутро, когда мы стояли на маленьком причале в ожидании моряков, которые должны были забрать нас, внезапно объявил, что вообще никуда не поедет. Потом, когда судно приблизилось на расстояние слышимости, один из моряков прокричал, что только что видел отряд легионеров на дороге, ведущей из Антия, – по его словам, они двигались в нашу сторону под командой военного трибуна. Это немедленно стряхнуло с Цицерона апатию. Он протянул руку, и моряки помогли ему сойти в лодку.

В этом путешествии вскоре стало повторяться то, что происходило во время нашего первого бегства в изгнание. Мать-Италия словно не могла позволить, чтобы ее покинул любимый сын. Мы проделали примерно три мили, держась ближе к берегу, когда серое небо начало наполняться громадными черными тучами, накатывающими с горизонта. Ветер усилился, рождая в море крутые волны, и наше маленькое суденышко поднималось чуть ли не вертикально, чтобы затем обрушиться обратно носом вперед, окатив нас соленой водой. Пожалуй, сейчас было даже хуже, чем во время нашего прошлого бегства, потому что на сей раз нам негде было укрыться.

Мы с Цицероном сидели, съежившись, в плащах с капюшонами, в то время как гребцы пытались грести поперек набегающих волн. Корпус начал наполняться водой, и осадка судна сделалась опасно низкой. Нам всем, и даже Марку Туллию, пришлось помогать вычерпывать ледяную воду, отчаянно зачерпывая ее руками и вышвыривая за борт, чтобы не утонуть. У нас онемели лица, руки и ноги. Дождь ослеплял нас, и мы глотали соленые брызги. Моряки храбро гребли много часов, но в конце концов измучились и сказали, что им нужно отдохнуть. Мы обогнули скалистый мыс, двинулись к пещере и подошли как можно ближе к берегу, прежде чем все были вынуждены выпрыгнуть и вброд идти на сушу. Цицерон погрузился в воду почти по пояс, и четырем морякам пришлось вынести его на землю.

Они положили его и вернулись, чтобы помочь своим товарищам с лодкой. Полностью вытащив ее на берег, моряки опрокинули ее на бок и подперли ветками, срезанными с ближайших миртовых деревьев, а из паруса и мачты соорудили импровизированное убежище.

Они даже ухитрились разжечь костер, хотя дерево было сырым, и ветер нес дым то туда, то сюда, отчего мы давились и у нас щипало глаза.

Вскоре наступила темнота, и Марк Туллий, за все время плавания не произнесший ни слова жалобы, похоже, заснул.

Так закончился пятый день декабря.

Я проснулся на рассвете шестого дня после прерывистого сна и обнаружил, что небеса стали спокойнее. У меня ныли кости, а одежда сделалась жесткой из-за соли и песка. Я с трудом встал и огляделся. Все еще спали, кроме Цицерона. Он исчез.

Я осмотрел берег, вгляделся в море, а потом повернулся и окинул взглядом деревья. Между ними виднелась небольшая брешь, которая, как оказалось, вела к тропе, и я зашагал по ней, зовя своего друга. Тропа вывела меня на дорогу, и я увидел, что Марк Туллий, пошатываясь, идет по ней.