Я снова окликнул его, но оратор не обратил на меня внимания. Он медленно и нетвердо шагал в ту сторону, откуда мы явились. Я догнал его, пошел рядом и заговорил со спокойствием, которого не чувствовал:

– Нам нужно вернуться к лодке. Рабы в доме могли рассказать легионерам, куда мы направились. Может, те ненамного от нас отстали… Куда ты?

– В Рим. – Он не взглянул на меня, продолжая идти.

– Что ты будешь там делать?

– Покончу с собой на пороге Октавиана. Он умрет от стыда.

– Не умрет, – сказал я, схватив его за руку, – потому что у него нет стыда. И солдаты замучают тебя до смерти, как они это сделали с Требонием.

Цицерон взглянул на меня и остановился.

– Ты так думаешь?

– Я это знаю.

Я взял его за руку и осторожно потянул назад. Он не сопротивлялся и, понурив голову, позволил повести себя, как ребенка, – обратно, между деревьями, на берег.

Как печально заново переживать все это! Но у меня нет выбора, поскольку я должен выполнить данное Цицерону обещание и рассказать историю его жизни.

Мы снова посадили его в лодку и опять спустили ее на волны. День был серым, а водный простор – огромным, как на заре времен. Мы гребли много часов, ветер помогал нам, наполняя парус, и к концу дня мы, по моим расчетам, сделали больше двадцати пяти миль или около того. Мы прошли мимо знаменитого храма Аполлона, возвышающегося над морем на мысу Цаэта, и Цицерон, который сидел, сутулясь и безучастно глядя на берег, внезапно узнал храм, выпрямился и сказал:

– Мы рядом с Формией. Здесь у меня есть дом.

– Я знаю.

– Давай остановимся тут на ночь.

– Это слишком рискованно. Хорошо известно, что у тебя есть вилла в Формии.

– Мне безразлично, – ответил мой друг с проблеском прежней твердости. – Я хочу поспать в собственной постели.

Итак, мы принялись грести к берегу и причалили к пристани, построенной недалеко от виллы. Когда мы пришвартовались, на деревьях неподалеку раскаркалась огромная стая ворон, словно предупреждая, и я попросил Цицерона, прежде чем он высадится, хотя бы разрешить мне убедиться, что враги не залегли поблизости в ожидании его. Он согласился, и я двинулся по знакомой тропе между деревьями в сопровождении пары моряков.

Тропа привела нас к Аппиевой дороге. Уже надвигались сумерки, и на ней никого не было. Я прошел шагов пятьдесят до того места, где за двустворчатыми железными воротами стояла вилла Марка Туллия, прошагал по подъездной дорожке и крепко постучал в дубовую дверь. Спустя некоторое время, после оглушительного шума отодвигаемых засовов, появился привратник. Увидев меня, он сильно удивился.

Я посмотрел через его плечо и спросил, не появлялись ли в поисках хозяина какие-нибудь незнакомцы. Он заверил, что нет. Этот слуга был добросердечным, простым парнем. Я знал его много лет и поверил ему.

– В таком случае, – сказал я, – пошли четырех рабов с носилками к причалу, чтобы забрать хозяина и принести его на виллу. И пока его будут нести, позаботься о том, чтобы для него налили горячую ванну и приготовили чистую одежду и еду, потому что он в плохом состоянии.

Я послал также двух других рабов на быстрых конях высматривать на Аппиевой дороге загадочный и зловещий отряд легионеров, который, похоже, шел за нами по пятам.

Цицерона принесли на виллу и заперли за ним ворота и дверь дома.

После этого я почти не видел своего друга. Приняв ванну, он немного поел и выпил вина в своей комнате, а потом ушел спать.

Я и сам уснул – очень крепко, несмотря на свои тревоги, до того я вымотался, – а наутро меня грубо разбудил один из рабов, поставленных мной на Аппиевой дороге, запыхавшийся и испуганный. Отряд в тридцать пеших легионеров с верховыми центурионом и трибуном двигался к дому с северо-запада. Они были меньше чем в получасе отсюда.

Я побежал разбудить Цицерона. Он укрылся до подбородка и отказывался пошевелиться, но я все равно сорвал с него одеяла.

– Они идут за тобой, – сказал я, нагнувшись над ним. – Они почти здесь! Мы должны уходить.

Оратор улыбнулся и приложил руку к моей щеке:

– Пусть придут, старый друг. Я не боюсь.

Я принялся умолять его:

– Если не ради себя, то ради меня… Ради твоих друзей и ради Марка – пожалуйста, уходи!

Думаю, упоминание о его сыне сработало. Марк Туллий вздохнул.

– Что ж, хорошо. Но это совершенно бесполезно.

Я вышел, чтобы дать ему одеться, и побежал по дому, отдавая приказания – чтобы немедленно подали носилки, приготовили к отплытию лодку с моряками на веслах и заперли ворота и двери в тот самый миг, как мы покинем виллу, и чтобы домашние рабы ушли из дома и спрятались, кто где сможет.

Мысленно я уже слышал, как размеренный топот калиг легионеров звучит все громче и громче…

Через какое-то время – слишком долгое время! – Цицерон появился, выглядя так безупречно, будто он держал путь в Сенат, чтобы обратиться к нему с речью. Он прошел по вилле, прощаясь со всеми домочадцами. Все были в слезах. Напоследок мой друг огляделся, словно говоря «прощай!» дому и всем своим здешним любимым предметам, а потом забрался в носилки, задернул занавески, чтобы никто не мог видеть его лица, и мы выступили из ворот.

Однако рабы, вместо того чтобы удирать со всех ног, схватили любое оружие, какое смогли найти, – грабли, метлы, кочерги, кухонные ножи – и настояли на том, чтобы отправиться с нами, окружив носилки неуклюже построенной домашней фалангой. Мы прошли короткое расстояние по дороге и свернули на тропу, ведущую в лес. Между деревьями виднелось море, сияющее на утреннем солнце. Казалось, спасение близко, но потом, в конце тропы, прямо перед тем местом, где она выходила на берег, появилась дюжина легионеров.

Рабы, шагавшие впереди нашей маленькой процессии, встревоженно закричали, а носильщики принялись торопливо разворачиваться. Носилки опасно качнулись, и Цицерон чуть не вывалился на землю. Мы изо всех сил старались вернуться туда, откуда пришли – только чтобы обнаружить, что этот путь тоже отрезан другими солдатами.

Мы оказались в ловушке – нас было гораздо меньше, и мы были обречены.

Тем не менее мы решили принять бой. Рабы поставили носилки и окружили их.

Цицерон отдернул занавески, чтобы посмотреть, что происходит. Он увидел, что к нам быстро приближаются солдаты, и крикнул мне:

– Никому не сражаться!

А потом обратился к рабам:

– Все положите оружие! Ваша преданность для меня – большая честь, но единственная кровь, которая должна здесь пролиться, – моя!

Легионеры обнажили мечи. Военный трибун, возглавлявший их, был волосатым, смуглым животным. Под козырьком шлема его брови сливались в одну густую черную линию.