Давили на Братерского и конкуренты, предлагая щедрые контракты. Один банк устроил за ним охоту и в течение месяца напоминал о своём предложении ежедневно.

Отношения родителей испортились. Братерский купил им новую квартиру, но переехала туда только мать. На развод она не подавала и продолжала навещать мужа, поведение которого становилось всё более странным; воспоминания о сыне Серёже стали выпадать из его безупречной памяти, зато он стал одержим фантастическими прожектами и теориями заговора.

— Математика даёт огромную власть в мире финансов, и мы использовали эту власть, — рассказывал Братерский. — Потом это наскучило. Я смотрел на суммы, которые зачислялись на мои счета и не понимал их значение. Я не знал, для чего они мне. Мне нужна была новая цель. Так возникла идея предсказывать не только котировки валют, но и поведение людей.

Братерский занялся математической моделью, которую в шутку называл «социальной теорией всего».

— До сих пор существовала пропасть в подходах к научному описанию неживой природы и человеческого общества. Если физики опускались до самой сути явлений и шли от общих, количественных законов, к их частным проявлениям, то исследование человека и общества носило, как правило, описательный или статистический характер. Пропасть между «физиками» и «лириками» была огромной, и мне казалось, что я смогу наконец их примирить.

Два года ушло на разработку сложной математической модели, где общественные процессы выражались количественными величинами. Братерский придумал аналог энергии, который мог существовать в виде намерения или действия, превращаясь из потенциала в реальное изменение.

— Но математика оказалась хитрее, — говорил Братерский. — В этом есть определенная ирония. Я создавал модель, чтобы вырваться из мира финансов. Но оказалось, что лучше всего моя модель описывает экономическое поведение людей. Войны, революции, периоды благополучия и кризисы — всё в ней зависело от экономики. Не было ничего кроме экономики. Люди в ней были прагматичны, корыстны и безжалостны. Эта модель стала ещё одним способом заработать деньги. Я думаю, она существовала и до меня, она лежала в основе современного мира. Ради неё прилагались конкретные усилия: всю вторую половину XX века людей превращали в тех прагматичных и корыстных индивидов, которые лучше всего подходят для оцифровки. В итоге я создал лишь ещё одно средство наживы. Кто-то не может вырваться из бедности, а я не мог вырваться из богатства.

Когда Братерский применял свою модель для предсказания явлений, не связанных напрямую с людской корыстью, она давала погрешность, которую сам он описывал словом «чудовищная».

Постепенно Братерский разочаровался в количественных оценках и рациональном мышлении как таковом.

— Я пытался предсказать поведение целых обществ и не мог угадать поведение своего отца. Эта модель давала нелепые расхождения, словно люди действовали чаще себе во зло, чем во благо. Я упускал что-то очень важное о природе самого человека. Общество стало казаться мне океаном, движение которого неуловимо и спонтанно. Я смотрел на картины великих маринистов и пытался понять, какими законами описывается форма волн? Что они знали о волнах, чего не знал я?

Скоро Братерский обнаружил, что для повышения достоверности результата достаточно ввести лишь одну переменную, которую он обозначил буквой «тау» и назвал «танглибе». Периодически она меняла знак с плюса на минус, и, по словам Братерского, отражала иррациональную часть натуры человека.

Тогда же Братерский создал первую версию программы, которая позволяла ему анализировать данные из свободного доступа — в основном СМИ и форумы, — чтобы проверять реалистичность своей модели.

— Танглибе занимало меня целый год. Я искал параметры, которые могли бы её определить, но не мог. Чем-то она похожа на квантовую частицу; она либо случайна по существу, либо определяется скрытыми переменными, о которых мы ничего не знаем. Танглибе меняла знак крайне редко, примерно в одном случае из десяти миллиардов, но результаты этих редких вмешательств давали лавинную реакцию, будто создавали новую реальность.

Джош не оставлял попыток привить Братерскому вкус светской жизни, и незаметно для себя тот пристрастился к алкоголю. Сначала он снимал стресс по выходным, потом стал выпивать ежедневно, потом разучился работать трезвым. Он пил практически непрерывно, и это быстро сказалось на работе. Внезапно Джошу надоело его упрямство.

— Я почти не помню, как мы разошлись с ним. В одно утро я продал долю в фирме банкиру из земли Гессен и уволился. К тому моменту я пил так, что Джош уже не препятствовал. У меня было много денег. Иногда я обнаруживал у себя забытый счет, на котором лежало сто или двести тысяч долларов.

Братерский отправился в тур по Европе, из которого вернулся в Лондон через шесть недель с новой зависимостью, на этот раз серьёзнее.

В Лондоне достать нужный порошок оказалось проблематично, и алкоголизм вспыхнул с новой силой. Пару раз Братерский оказывался в полицейском участке. Возвращению в Россию мешал стыд. Алкоголь состарил его лет на десять. Сутки состояли из четырех промежутков между приемами виски, в тяжелые дни — из шести.

— Это болезнь. Ты просыпаешься в четыре утра в мелком поту и выпиваешь стакан, не чувствуя ни вкуса, ни отвращения. Нет эйфории, опьянения… Ничего конкретного. Просто разжимаются тиски. Появляется возможность снова лечь, забыться и вытерпеть ещё несколько часов. Потом тебя будит свет. Свет бьёт через шторы, но в комнате темно. Утренние лучи или закатные? Тебе без разницы. Тело ломит, словно лежишь на острых камнях. Камни двигаются, ломая кости. Ты снова встаёшь и выпиваешь стакан, добавляешь порошка, камни уходят под матрас, тиски разжимаются, но не до конца. Пульс внутри черепа ведёт обратный отсчёт. Череп постепенно разбухает, пока не окажется снова зажат в тиски. Всё повторяется по кругу.

Дважды Братерский проходил курс реабилитации, но оба раза срывался. Тогда он понял, что приближается конец.

В этот период в одном из баров на Ливерпуль-стрит его встретил Чаудхари.

— Я не помню, как он оказался за моим столом, но он сразу заинтересовал меня. Он заговорил о чём-то понятном, будто мы продолжили давно начатый разговор. Я удивился, насколько легко с ним говорить. В ту первую встречу он сказал: «Иногда люди делают вещи, словно их цель ровно противоположна той, что они о себе думают». Он говорил не обо мне, он говорил о той публике, что окружала меня все эти годы в Лондоне, он говорил о банкирах, иронизировал над ними. В его пересказе моё состояние, моё ничтожество превратились вдруг во что-то естественное, что должно закончиться также, как началось. Он не делал из пьянства проблемы. По-моему, мы даже выпили.

После ещё одной встречи в Лондоне Чаудхари отправился в Австралию, а вскоре вслед за ним вылетел Братерский.

— В самолете я попросил две небольшие бутылки виски, выпил одну и сразу заснул. Из самолета я вышел трезвенником. Вторую бутылку я выкинул в аэропорту. Это сложно объяснить. Я вышел из аэропорта Тулламарин, взял напрокат автомобиль, забронировал номер, но мысли об алкоголе остались в ещё в Хитроу. Они застряли где-то в магнитной рамке. Я перестал об этом думать. Это не потребовало усилий. Эта внезапность изменений — часть философии Чаудхари. Может быть, в эти моменты переменная тау меняет знак с минуса на плюс.