Шудла оборачивается и делает женщине знак выступить вперед. Я удивленно вздыхаю, разглядев ее, Кмерлан и Унна тоже.

Темные волосы. Сероватая, как выбеленный солнцем камень, кожа. Темные круглые, как у рыбы, глаза. Она одета в одежду с чужого плеча и кажется моей ровесницей или чуть постарше. Женщина находит меня взглядом и тут же падает на колени и лбом касается пола. Шудла подпрыгивает на месте от неожиданности, но не пытается ее поднять. Кажется, он вообще избегает касаться ее.

— Встань! — говорю я резко и громко. — Встань и назови свое имя!

Она послушно поднимается, оглядываясь вокруг, и прижимает руку к груди.

— Л’Афалия, — женщина снова падает на пол и снова касается камня лбом.

Это странное имя для наших краев, но я уже поняла, что она — не из Асмы и, скорее всего, даже не из Асморанты. Почему Серпетис прислал мне чужеземку? В голове крутятся одни вопросы, на которые у меня пока нет ответов.

— Поднимись же, — нетерпеливо говорю я. — Ты пришла от Серпетиса?

Она кивает.

— Зачем он тебя послал?

Женщина что-то говорит и запускает руку в волосы, поворачиваясь ко мне спиной — неслыханное неуважение, поскольку я не закончила разговор. И я уже готова вспылить, когда Л’Афалия снова падает на колени и обнажает затылок.

На шее женщины горит знак Энефрет — такое же колесо, как у меня и Унны. Шудла наклоняется, чтобы разглядеть поближе, но женщина отскакивает от него так быстро, что мы едва замечаем ее движение. Вот она стоит на коленях на полу — а вот уже почти рядом с Кмерланом, замершим у окна. Она отшатывается и от него и растерянно замирает, встретившись со мной взглядом.

— Оставь нас, Шудла, — говорю я, поворачиваясь к нему, и он все-таки вскидывает на меня полный подозрения взгляд.

Колесо явно не нарисовано человеческой рукой. Любой, хоть раз видевший магические метки, скажет, что это — одна из них. И то, что я отсылаю верную собаку правителя из своей сонной, заметив на коже чужеземки этот знак, может значить очень многое.

— Что мне сказать правителю, син-фира? — Шудла опускает взгляд, словно и не пронзал меня только что своим взглядом, и я точно знаю, что уже к концу дня Мланкин будет знать обо всем, что здесь только что случилось. — Ты согласна оставить эту женщину у себя в услужении?

Он так поглощен обдумыванием увиденного, что даже спрашивает моего согласия. И я его даю.

— Да. Она будет жить с другими девушками на моей стороне дома. Я признательна син-фиоарне за то, что позаботился обо мне. Я оставлю эту девушку в помощь Уннатирь.

Шудла уходит, и я поворачиваюсь к Кмерлану. Он все еще стоит у окна и не спускает с меня глаз, и на лице у моего сына ясно написан вопрос.

— Син-фира. — Он не называет меня мамой, когда хочет спросить о чем-то важном. — Син-фира, это ведь магия у нее на коже?

Я открываю рот, сама еще не зная, как ему объясню, но тут моя новая повитуха делает шаг в его сторону и качает головой, протягивая руки ладонями вверх и поднимая их к небу.

— Инифри, — говорит она. Потом поворачивается ко мне и медленно, проговаривая с трудом явно непривычные для нее слоги, произносит имя на асморский лад: — Энефрет.

— Я расскажу тебе, — говорит Унна быстро, пока Кмерлан не успел ничего спросить. — Если син-фира позволит, я тебе расскажу.

Но мой сын переводит взгляд с меня на Л’Афалию и обратно, и с лица его пропадают все краски.

— Она — маг, — говорит он. И прежде чем я успеваю что-то сделать, он выхватывает из-за пояса сокрис нож и бросается вперед.

Унна оказывается у него на пути быстрее меня, и она отталкивает его назад, удерживая за руки, и пытается справиться с мои сыном, который вопит от злости, не в силах вырваться из ее хватки.

— Пусти меня ты, уродина! Пусти меня! Пусти!

Еще немного — и в сонную ворвутся воины. Я спрыгиваю с постели и как есть, в одной рубуше с голыми ногами бегу через сонную, чтобы помочь Унне удержать моего беснующегося сына.

— Ненавижу магию! — выкрикивает Кмерлан. — Ненавижу!

Унна крепко сжимает его пальцы, и с воплем боли Кмерлан роняет нож. Л’Афалия приходит на помощь — она накидывает на моего сына покрывало, и втроем нам удается обездвижить его и опрокинуть на мою постель.

— Вон! — выкрикиваю я, когда один из воинов откидывает шкуру, и непривычная резкость в моем голосе заставляет его отступить прочь без единого слова.

— Пусти меня! — уже не кричит, а рычит Кмерлан. Он брыкается в коконе покрывала, но нас трое, и мы вместе гораздо сильнее одного маленького мальчика.

— Хватит! — все так же резко приказываю ему я. — Хватит вести себя, как маленький мальчик! Вспомни, кто ты есть, фиоарна!

Я ненавижу себя за то, что говорю с ним так жестко. На лице Кмерлана — боль, из глаз вот-вот польются слезы, но он уже не борется с нами. Завернутый в покрывало до самой шеи, он кажется мне совсем маленьким, и вскоре слезы уже капают из моих собственных глаз.

— Отпустите его, — говорю я Унне и Л’Афалии, и они тут же подчиняются. Я поднимаю своего плачущего сына на руки и сажаю себе на колени, совсем как в старые времена. Прижимаю его голову к своей груди, чувствуя, как на руку падают горячие слезы, и целую в макушку столько раз, сколько могу.

— Нам уйти, син-фира? — спрашивает Унна, но я качаю головой.

— Нет. Вы останетесь. Мой сын должен понять, что к чему. — Я задумываюсь. — Уже к концу Холодов вся Асморанта будет знать, что к чему. Пусть мой сын узнает всю правду от нас.

Ребенок в животе шевелится, и Кмерлан это чувствует и отстраняется.

— Ой. Тебе больно? — шепчет он, и я понимаю, что его злость прошла.

Я качаю головой, но спустя мгновение осознаю, что говорит он не со мной.

Он обращается к ребенку внутри меня.

Дни вдали от Инетис не тянутся, но и не бегут вперед. Снег ложится и снова тает, золотой круг Чери снова уступает место среброликой сестре, и холодные ветра с севера несут мороз, от которого в груди стынет дыхание.

Я считаю дни и денежные кольца в кармане. Их становится все меньше — и тех, и других, а время словно топчется на месте и все никак не желает идти вперед.

Волнения в городе постепенно утихают. Магия ушла, и это страшно, но страшнее побережники, замершие на том берегу Шиниру. Говорят, их становится все больше. Шиниру уже покрылась хрупким льдом, который поутру тает, но к вечеру становится все тяжелее и толще. Скоро река замерзнет совсем, и по ней можно будет идти, как посуху. И тогда побережники нападут.

Впереди еще долгие суровые Холода. Одно дело — воевать под прохладным ветерком, обдувающим разгоряченное лицо, совсем другое — сжимать сведенными от холода пальцами древко друса, который больше не полетит в цель сам.