Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Женщина обогнула задний белый халат, вовлекаясь в длинный взгляд, как в туннель, и говорила помимо самой себя:
— Ничего, сынок, ничего… Всё сделают как надо, не бойся, я молиться буду, с тобой буду, вот тут, никуда не уйду. Всё тебе сделают, прооперируют, они знают, учились, они уже делали, и всё как надо, а ты им поможешь, ты такой сильный, что даже не стонешь…
Халаты развернули каталку перпендикулярно двустворчатой широкой двери и стали вталкивать внутрь, в яркий свет, и женщина заспешила пройти следом, но ее отстранили:
— Туда нельзя.
Чьи-то руки свели изнутри половины дверей и отсекли сумрак припалатного коридора от ослепительной предоперационной.
Душа матери оставила свое скучное тело и устремилась к родному страданию, чтобы отнять его и потушить в себе, чтобы не оттолкнулось новое эхо от стен и не раскачало своей каплей маятник бытия.
— Пойдемте… — тормошила женщину Лушка. — Пойдемте.
— Ах да… Нет, я останусь.
— Нет, — не разрешила Лушка, — он не лучше других.
Материнское гневно возросло, чтобы защитить исключительность того, кому собралось служить любовью, но Лушка бесчувственно пренебрегла и втянула даму в случайную палату напротив, в палате лечились какие-то мейерхольдовские конструкции и пахло клозетным запахом, чужие глаза из трапеций и треугольников скрестились на появлении незапланированных плоских людей.
— Говно уберите, мать вашу!.. — приветствовало пришедших чье-то неэвклидово пространство. — Стрелять всех — в душу подряд и так далее!
— Только не сразу насмерть, а чтобы опять! — попросили из другого угла. Там в дополнение к геометрии работала пузырями капельница.
— Который? — коротко спросила Лушка.
Несколько незапеленутых рук показали в одном направлении. Женщины повернулись согласно указанию, их испуганно встретил повинный мальчишеский взгляд. Мальчишка, жертва уличного хоккея, был четвертован во все стороны, а даме даже показалось, что руки-ноги ему навсегда заменили то ли вратарскими атрибутами, то ли березовыми чурками.
Лушка, не поддаваясь физкультурным ассоциациям, спокойно спросила:
— Поднимать можно?
Мужики прониклись и отозвались без мата:
— Приподымают…
— Коли другая поддержит…
— Ага, сподручнее.
И уставились на дамочку с ожиданием. Та поняла без понуканий, приблизилась, сделала две руки параллельно, просунула под мальчишеские лопатки и зад, проскользила по нематерчатому и теплому, испуганно глянула в смятенное лицо, мальчишка зажмурился, отстраняя от себя не имеющий к нему отношения позор, и даму опять пронзило материнское:
— Верно, верно, не смотри, сынок, не надо, это не мужское, это бабье. Не ужимайся, у меня тоже было двое, пеленок я от них настиралась, горшков не признавали, не лупить же трижды в день, а у тебя медицина, святое дело, всё сейчас будет как новенькое…
Лушка между тем выдернула отяжелевшую простыню, обтерла приподнятое тело снизу и насухо, улучшила смоченным краем, стащила и перевернула матрац, протянула через него полотенце, а дама догадалась:
— Может, еще надо? Может, утку?
Мальчишка, приоткрыв глаза, облегченно кивнул.
— Утка есть? — выпрямилась Лушка и взглянула на всю палату разом.
Беспризорно-здоровые руки указали:
— Под тем!
Тот, под которым, тоже вполне распятый, виновато кашлянул:
— Ты — не надо… Пусть она.
Дама торопливо обрадовалась доверию, торопливо подбежала, нашарила под одеялом и едва удержала одной рукой.
— Не гони лошадей, — посоветовал мужик спокойненько. — Двумя ручками, двумя — видал, лохань-то!
Дама вылила содержимое в раковину, ополоснула, передумала, промыла руками, подсунула под мальчишку:
— Не торопись, сыночка, делай всё, как тебе надо, а на нас не смотри, нас тут нету, мы с Лушенькой окно откроем, чтоб проветрить. Закупоривайся в одеяла, мужики, чтоб никаких оэрзэ…
Лушка залезла на подоконник, оттянула фрамугу, белыми клубами повалил свежий смоговый воздух, и мужики повернули носы в сторону воли.
— Благодать-то, братцы…
— Вот-вот таять начнет, рыбка проснется, клев — самое то!
— А мы наших миленьких попросим! Сестричка, доченька, вы уж нам хоть голую веточку — третий месяц вытягивают, я уж и не знаю, есть мир или кончился.
Дама улыбалась, подходила, гладила кому висок, кому лысину, кому свалявшийся бинт, улыбка ее возобновлялась каждому индивидуально, мужики таяли, даже сглатывали в волнении.
— Сестреночка… — радостно просипел кто-то. — Совсем ты как военная…
Лушка протирала на тумбочках, мыла грязное. Всем хотелось пить, и она носила стаканами.
— Теть… — тихонечко позвал мальчишка.
Дама поспешила, все необременительно сделала и тоже погладила, лоб погладила и бритое темя.
— Мать-то не пришла ни разу, сука… — прохрипел мальчишка.
— Нельзя так, нельзя, — всё гладила чуткая рука. — Ты, сночка, про маму так не надо, она всё равно сделала главное, тебя родила. Ну, подумай-ка, не родила бы, тебя бы и не было вовсе, хорошо ли? А ты большой, теперь твоя очередь маму любить. Не суди… Сам люби.
Мальчишка моргал, молчал, а когда дама хотела отойти к раковине, прошептал:
— Не уходи… Поговори еще.
— Да я, сыночек мой, приду к тебе. Завтра, должно быть, не успею, а послезавтра приду. Дождешься?
— А то! — засиял мальчишка.
Дама опять погладила беззащитный ежик, опорожнила утку и направилась с сосудом к другим кроватям, соблюдая очередность и порядок.
— Сестрички… — освобожденно развернулся кто-то. — Блин буду — миллионером стану… Озолочу!
— А я своей лахудре прикажу сюда работать, какого хрена на скамейке стул протирает!
— А подумать если, — профилософствовал кто-то, — так оттого всё, что без мысли и жалости.
— А кто тебе виноват? Сам ты и виноват.
— Ага, человек всегда сам виноват!
— Во-во. Придуряйся больше — сам! У меня какой-то сам гниль на строительные леса пустил, вот я с четвертого этажа и шарахнулся. Сам, ясное дело.
— Ладно, мужики, ладно, наше всегда с нами, а тут у нас майский, можно сказать, подарок. Девочки миленькие, век бы вас не отпускать, но в соседней палате тоже ребяты маются, а?
* * *
Если бы существовали огромные кошки, пожелавшие добровольно излечиться от чего-нибудь в Лушкином отделении, и если бы они точили свои огромные когти, то ли мурлыкая, то ли сквалыжно выговаривая своим нерадивым хозяевам, переставшим выполнять обязанности домашних швейцаров, то, может быть, это и походило бы на звуки, которые скатывались по лестницам с четвертого этажа. А поскольку всё непривычное означало здесь если не сигнал бедствия, то какое-нибудь ЧП, то Лушка, в два прыжка осиливая лестничные пролеты, взметнулась наверх и удивленно застыла перед родной дверью без ручек, распахнутой настежь без всякой субординации.