— Ну и загудел бы.

— А пусть. Лишь бы возвращался. Ничего бы и не требовала, всё сама…

— Моя бабка говорила: а на хрена попу гармоника?

— Да он бы у меня как первый ребенок. Научился бы говорить — ма-ма; а потом бы сказал: на! Они же маленькие. А женщины всегда больше.

— Почему ты так думаешь?

— Из себя слышу.

— Ладно, — решила что-то Лушка. — Каждому фрукту свой овощ, говорил мой дедушка.

— Я не поняла, — смутилась Надея.

— У меня тут тайны мадридского двора. Потом расскажу. Слушай, тебе эти уколы — от беременности которые — делали здесь? Наши сестрички?

— Не, что ты. Там, где осматривают.

— Значит, так. Если что — в решетку вцепись! Ори, будто режут. Скажи — нашло! Боишься по лестнице спускаться, и всё тут. Чтобы я знала. Поняла?

Надея завороженно кивнула. Смотрела на Лушку, не отрываясь. А глаза вообще стали вдвое больше, чем возможно. В зоопарке Лушка такие видела, когда в город Ригу на соревнования моталась. У крохотного верблюжонка были такие глаза.

— Ко мне одна женщина приходит, — сказала Лушка. Надея кивнула. — Она и к тебе будет, если захочешь.

Опять кивки, один другого меньше. Наверно — чтобы что-то не спугнуть.

— Она тебе кто? — спросила Надея.

— Никто, — сказала Лушка. — И всё сразу.

— Луша, — сказала Надея, — приходи ко мне почаще. Ну, я не про жратву… А поговорить. А то тут молчат. Разговоры разговаривают, а всё равно молчат.

— Ладно, — сказала Лушка. — А ты не бойся. Ничего плохого с тобой не будет, бабкой клянусь!

И, вспомнив, как замирала девчонкой, когда бабка легкой дланью касалась ее головы, протянула руку и погладила неожиданно жесткие Надеины волосы.

* * *

Мысли о приходе Мастера она оставила на потом. Пришел — хорошо, цветы — хорошо. Сам тоже неплохо. И всё. Больше никаких рассусоливаний. Ты согласна, Гришина? Вот и замечательно.

За новыми столами и на новых стульях разместились все желающие. Аристократы палат потеряли привилегии. И хотя одни демонстрировали взглядами презрение к нуворишам, а другие его не замечали, изображая общественное веселье, которого не чувствовали, жить стало скучно. Сразу откуда-то взялись насморки и кашли, отделение свалилось в гриппе и, занявшись давно забытой болезнью и тем подперев свой качнувшийся престиж, упорно не желало выздоравливать. Лушка и Надея, единственные, от кого отказались внезапные микробы, истребовали от сестры-хозяйки электрическую плитку и непрерывно кипятили чаи, то и дело разнося быстро остывавший чайник по палатам, чтобы греть недужных изнутри, потому что температура окружающей среды вряд ли превышала температуру монашеской кельи, высеченной в скале.

Объявили карантин, посетителей опять не пускали, но передачи поощряли, а к гриппующим вернулось товарищество, и они сестрински делились с ближними, даже с теми, кто ничего не мог предложить взамен, кроме смущенного «спасибо». Людмила Михайловна ежедневно притаскивала снедь в двух сумках, опустошила домашнюю аптечку и прикупала, сколько давали, в обедневших госучреждениях. В больнице лекарства остались только в энзэ, отчего вошли в моду УВЧ, кварц, лазеры и прочая фантастика, которой достаточно было включиться в электрическую сеть, как кофемолке, раз повальный грипп никаким централизованным снабжением в расчет не принимался.

Болели со вкусом, с температурой за тридцать восемь и изнуряющими добровольный персонал капризами, а исчерпав инфекцию недели за две, начали по новой, как будто интуитивно хотели отгородиться от настигающего будущего. В конце концов зам разгневался и заявил, что он не участковый врач, а какой-никакой психиатр и смежную специальность освоить по одним горчичникам не может, так что если кто жаждет в терапию, то, пожалуйста, он сегодня же договорится с соседями. Трибунное заявление привычно помогло, народ понял, что — надо, и выздоравливать стали скоростным методом и без рецидивов.

Когда Лушка смогла оглянуться, поворотило к весне, она сумела не заметить целое время года, и было чувство, что она то ли опередила, то ли опоздала.

В проредевшее время Лушка спешно занялась накопившимися книгами, книги болтали каждая о своем и не имели общего, Лушка испугалась, что придется учиться бесконечно, замерев в бездействии, и крутиться по ветру чьих-то пристрастий, ничего уже для себя не приобретая. Людмила Михайловна мягко возразила Лушеньке, что всякое знание есть приобретение, тем более для молодого, вступающего в жизнь человека, на что Лушка, четко помня, что молчание — золото, заявила, что все без исключения вступают в жизнь, высовывая голову из промежности. Людмила Михайловна в ответ так же мягко, как прежде, заметила, что в связи с этой пандемией гриппа все валятся с ног, как больные, так и здоровые, и Лушенька просто устала. Лушенька объявила, что вообще не устает, если уставать не хочет, и в данный момент, в частности, может вынести хоть грипп, хоть холеру.

— А экзамены? — с улыбкой предложила Людмила Михайловна.

— Да хоть защиту диплома! — фыркнула Лушка.

Остановились на компромиссном варианте: ученица сдает все экзамены на все университетские факультеты, и если такое вдруг произойдет, то Людмила Михайловна сжует не шляпу, ибо ее не носила, а собственный диплом.

В глазах Лушеньки возник азартный блеск, и она быстро предложила:

— Партийный!

— То есть? Вы хотите сказать, деточка?

— Вы же сами говорили, что кончили вэпэша.

— Ах, этот… — Глаза Людмилы Михайловны заблестели приблизительно так же, как у Лушки. — Да пожалуйста!

Сделка была заключена, и Лушка снова обложилась учебниками, кое-где подновляя в памяти уже сфотографированное зрением при прежнем чтении, не уставая удивляться при этом, что на такую ерунду заставляют тратить по десять лет. Лишь с литературой не сложились отношения: Лушка осилила необходимое, но уважением не прониклась, всё было растянуто, нецелесообразно и о малом, а малое — не о том; про любовь ее с души воротило, а что-то другое просвечивало только в стихах, но редко и не у всех. Это было непонятно, люди изощренно базарили про каждому известное и молчали о тайном, которое сокрыто в глубине и неведомо без всякой пользы. На эту тему Лушка и написала сочинение с именами, деталями и цитатами по памяти.

В результате означенного мероприятия профессор и любимая ученица поспорили о двух запятых и одной точке с запятой и остались каждая при своем мнении. Другие дисциплины разногласий не вызвали, и последний предмет, которым оказался сначала забытый английский, привел Людмилу Михайловну в отрешенную задумчивость, и она удалилась домой для принятия решения, уже сейчас признавая, что корм пошел в коня, и что хотя конь и норовит в непредусмотренные закоулки, но, без сомнения, знает то, что давно и без сожаления забыли все другие. Проблема оставалась только в шляпе.

Через несколько дней Людмила Михайловна торжественно вручила Лушке собственноручно изготовленный аттестат зрелости, над которым не поленилась дома посидеть за профессорским столом пару ночей и в котором к раза в полтора большему, чем для прочих российских выпускников, числу предметов была добавлена и обширная каллиграфическая запись, в которую Лушка постеснялась сейчас углубиться, ибо Людмила Михайловна с не меньшей значительностью достала упомянутый Лушенькой свой собственный диплом и вежливо произнесла: