— Ну, ты даешь… Почему ты рыжая?

— Я еще только начала, — сказала Лушка.

— Что начала? — спросил Мастер.

— Рыжеть, — ответила Лушка. — Я буду как пожар.

И просунула руку в ромбовидную ячею, и прикоснулась к белому сиянию. Цветы прозвучали снежным аккордом. Рука Мастера дрогнула.

— Двести двадцать вольт… — пробормотал он. — Так и убить можно.

Рука Лушки отгородилась решеткой.

— Ладно, я преувеличил. Не больше сотни…

«Такой маленький мальчик… Что мне с ним делать?»

— Лу, ты изменилась, — сказал мальчик.

— Да, — отозвалась Лу.

— Этот дом пошел тебе на пользу, — пошутил мальчик.

— Сумасшедший дом, — пошутила Лу.

Они вслушивались в свои интонации и узнавали по ним больше, чем сообщали уклоняющиеся взгляды.

«Я три года не видела цветов».

«Это совсем не ты».

«Наоборот, теперь уже я».

«Я ждал, но не знал, как это будет».

— У меня впечатление, что мы с тобой на ковре, и я не уверен в исходе встречи, — признался он.

— У нас по-разному шло время, — сказала она.

— Я вижу, — кивнул он. — Когда-то мне казалось, что время идет только у меня. Может быть, я перестал быть бегуном-одиночкой.

— Как ты до меня докопался? А впрочем…

— Я надел на себя собачий поводок, вышел на площадь, закрыл глаза и сказал: ищи!

Лушка осторожно улыбнулась:

— Ты уже миллионер?

— Смотря в каких ценах.

— А пекарня?

— Печет.

— Значит, секция жива?

— Отремонтировали подвал. И купили новые ковры. Прием открыт для всех желающих — если они желают многого. Тебя записать?

Лушка покачала головой:

— Нет…

— Почему? — удивился он.

Она поискала ответ.

— Наверно, у меня — другое.

— Твой эксперимент здесь — надолго?

— У меня тут кое-какие дела.

— Я могу быть полезным?

— Не сейчас…

— А могу считать, что мы с тобой познакомились?

— Еще нет…

— А когда уже да — для меня не будет слишком поздно?

— Теперь это зависит от тебя.

— А раньше? Ты считаешь, что тогда зависело от тебя?

— Разве нет? С человеком, которому нравится быть второгодником во всех классах, можно только спятить.

Он помедлил, соображая. В глазах дрогнул смех. Он протянул снежную охапку цветов:

— Возьми — они тебя полюбили.

Он просунул стебли в ромбовидное отверстие. Железо сдавило горло хризантем, лепестки вошли в лепестки. Мастер подтолкнул их ладонью, не прикасаясь, цветы окончательно подчинились. Лушка взглянула в его лицо, он ощутил в ней нарождение улыбки и развернул ладонь в ее сторону. Сквозь нее прошел поток тепла, и она подумала, что это тот язык, на котором она хотела бы говорить, и почему он зазвучал так поздно, а хризантемы раскинулись перед ее лицом и плеснули запахом, как перед грозой. Мастер вобрал картину в себя, проверил, прикрыв глаза, и, ничего больше не сказав, шагнул к двери.

* * *

Цветы было не во что поставить, только в кружку, которая сопровождала Лушку на завтрак, обед и ужин, но длинные стебли обиженно выворачивались из мелкой посудины, и Лушка, сдвинув никакое одеяло, оторвала кусок от государственной простыни, намочила под краном, запеленала стебли во влажный матерчатый кокон и уткнула в многопрофильную посуду, объяснив цветам, что в аварийные времена заглатывания каши и хлеба будет прислонять их к стене. Хризантемы с надеждой подняли роскошные головы и сообщили Лушке, что никогда еще не попадали в такое заведение и не стояли в таком сосуде, но, впрочем, это частности, а главное в том, что они здесь долго не протянут, их подкашивает невыносимый запах беды, но они согласны, сколько могут, служить и здесь.

«А если я вас укрою, это поможет?» — с беспокойством всмотрелась Лушка в жертвенную красоту.

Цветы прозвучали в ответ невнятно, на глазах слабея резными листьями и утрачивая живой иней белизны.

Лушка схватила букет, прислонила к себе и охватила кольцом рук. Через малое время стебли снова напряглись, а белые головы снежно засветились. Она долго держала букет на коленях, представляя, как отделяет часть самой себя и присоединяет к цветам, потом осторожно поставила букет на прежнее место.

«Ты это можешь, — благодарно сообщили цветы. — Вместе мы будем жить долго».

Лушка улыбнулась. Хризантемы улыбнулись в ответ.

* * *

Пирожки ей тоже передали, но после того, как отведенные посетителям два часа истекли. Видимо, Людмила Михайловна всё еще была в немилости.

Лушка, больше не заботясь о том, следят ли за ней, что-то высчитывая, общественные дозорные, отправилась в палату Надеи и выложила снедь.

— Мне? — спросила Надея, не решаясь признать такое богатство своим. Руки у нее задрожали, и она их торопливо прикрыла выступающей буграми подушкой, сделав вид, что греет живот.

— Ешь, — сказала Лушка. — Ешь, я не буду смотреть.

И она перевела взгляд на стену над кроватью, откуда безуспешно пыталась когда-то вытравить Надеины абортики. Четырнадцать штук, мал мала меньше, и всех Надея вскармливала девственной грудью. Сейчас стена была чиста.

Рядом прозвучал подавленный всхлип.

— Вкусно… — виновато прошептала Надея, прикрывая теперь глаза завесой ресниц. Такие ресницы Лушка видела у зачарованного своим божественным хозяином черного пуделя. У пуделя они были сантиметров пять, а тут, если расправить, два получится точно. — Ко мне столько лет никто…

— Ну и пусть, — в лечебных целях не придала значения Лушка.

— Не знаю ведь — может, померла…

— Кто?

— Мама была…

— А она на тебя — похожа?

— Да куда мне!

— Тогда я знаю, что с ней, — решительно заявила Лушка. — Замуж вышла.

Надея подумала. Согласилась:

— Вообще-то она часто выходила…

— Ну и пусть, — сказала Лушка.

— Кого-то особенного искала. А они особенные только сначала, да и то не очень… Ты не думай, это не я, это она так.

— Да хоть кто, — сказала Лушка. — Каждый говорит, как чувствует.

— Думаешь, может и по-другому?

— Да почему нет?

— Я бы делала, как хотел. Хотел бы — молчала, хотел бы — пела… А пил бы — домой притаскивала. И каждый день — чистую рубашку…