добрым другом, и Нисбет Валланс тоже. Заходите! Будет вам и комната, будет и приют. — Она повысила голос, обращаясь к кебмену: — Внеси вещи, Том. И гляди зорко, если стопочку хочешь.

Вот так, наплевав на то, какие могут пойти разговоры по Ливенфорду, вдова Глен приютила Грейси, движимая простейшим мотивом на свете — в порыве доброты. Грейси же приехала к миссис Глен, потому что понятия не имела, куда еще податься.

Комната, в которую отвела ее хозяйка, находилась на последнем этаже в задней части дома: высокая, в цветастых обоях спальня-гостиная.

— Вот и пришли, дорогая моя. А теперь пойду принесу вам бокальчик негуса. Что-то похолодало вдруг, а у вас вид какой-то неважнецкий.

Вдова удалилась и вскоре вернулась с большим, исходящим парком стеклянным стаканом горячей смеси спиртного и воды, которую Грейси с признательностью выпила. Затем, вымотанная сценой с тетей Кейт, ошеломленная и оскорбленная вдруг свалившимися на нее трудностями, она вымыла руки, умылась и скользнула под одеяло, где пары грога, добравшись до головы, быстро погрузили ее в сон.

На следующее утро, когда улеглось первое удивление от пробуждения в незнакомой комнате, Грейси таинственным образом ощутила покой. Конечно, беды у нее еще оставались, но она чувствовала: они минуют.

Лежа в постели с запрокинутыми руками, она мечтательно задумалась, когда звон колоколов напомнил ей, что сегодня воскресенье. И она ощутила внезапный порыв пойти на утреннюю службу, как ходила когда-то еще девочкой.

— Динь-донг, — звенели колокола, и этот звон приободрял ее.

Она почувствовала острое желание предстать перед городом и смиренно и храбро вернуть себе хорошее мнение тех, кто осудил ее. Грейси быстренько оделась.

На улице было бодрое утро, и уже со всех сторон городка потянулись к приходской церкви ручейки порядочных людей, твердо осознающих свою ценность. Женщины в перчатках и чепчиках, мужчины в строго черном, все готовые узнавать и признавать ближних своих в соответствии с их положением в обществе.

— Динь-донг! Динь-донг!

На углу Черч-стрит, поджидая свою подругу Робину Стотт, жену провоста, стояла одетая с праведным приличием мисс Патон.

— Доброе утро. — Она подстроила свою степенную поступь к такой же величественной поступи Робины. — Сегодня в церкви прекрасная явка! Вон Уолди на той стороне вместе с Дэвидом Мюрреем. — (Низкий поклон.) — А не новый ли это костюм на Мюррее? Не слишком ли быстро он разоделся для сына привратника?

— Во всяком случае, у Изабель вид довольный, — заметила жена провоста. — Не так уж плоха у нее фигура для девушки.

— Она будет толстой, как ее мать. — Мисс Патон фыркнула. — Помяните мои слова, ее еще до сорока с боковину дома разнесет.

— Динь-донг! Динь-донг! — гремели приходские колокола, призывая к молитве добросердечных и милостивых.

Внезапно мисс Патон до того резко вскрикнула, что Робина чуть ли не подскочила.

— Гляньте! — вырвалось у нее. — Бога ради!

Последовала пауза, пока взгляды двух женщин метнулись с собиравшейся толпы прихожан на фигуру, идущую от Колледж-роу.

— Господь, мой создатель, — торжественно произнесла Робина, — это ж Грейси Линдсей!

Шагая в одиночестве, Грейси постепенно обратила внимание на производимый ею переполох. Люди смотрели на нее, потом отводили взгляды. Миссис Уолди с вызовом еще ближе притянула к себе свою дочь. Мюррей, казалось, не замечал ее. Мисс Грегг из Швейной гильдии возмущенно запрокинула голову.

Грейси зарумянилась, потом побледнела. Она забыла, какую силу набирает скандал в небольшой общине, даже не догадывалась, что враждебность городка способна быть такой мрачной, такой горькой, какой она предстала. Грейси заколебалась, но отступать было уже слишком поздно: взойдя по широким каменным ступеням, она вошла в церковь.

Пошла по проходу, выискивая, где бы сесть, поскольку народу оказалось больше, чем она ожидала. В конце концов скользнула в один из боковых рядов, на котором сидела всего одна женщина, мисс Айза Данн.

Вот тогда-то старая грымза Данн, на кого до сих пор не принято было обращать внимания, и вписала навсегда свое имя в историю Ливенфорда. Стоило Грейси зайти в ряд, где сидела старая дева, как мисс Данн вскочила, подхватила свои пожитки — псалтырь, перчатки и прочее — и демонстративно прошагала через проход в другой ряд. Шорох пробежал по пастве — молчаливый, но одобрительный.

Грейси сидела, не шевелясь, на опустевшей скамье, тупая боль терзала ей сердце. Она поняла, что совершила страшную ошибку. Многое отдала бы она, чтобы оказаться вне церкви, у себя в комнате, но сейчас шевельнуться не могла. Под косыми и насупленными взглядами сидела она, пока церковь наполнялась, и наконец-то пастор взошел на кафедру.

Преподобный Дуглас Моват был мужчиной крупным, рыхлым, со складками жира на затылке; признаться, его тучность стала в городе такой притчей во языцех, что болтали, будто жена ему шнурки на ботинках завязывает. Вот уж наверняка сам он не смог бы перегнуться через свое выпирающее пузо. Жирдяй Моват — это непочтительное прозвище, наверное, отчасти имело в виду и качество его проповедей, которые, особенно когда храм посещали богатые прихожане, были непревзойденными по елейности. Жирдяй не ведал истинной благости, зато у него был дар, редкий для молчаливой расы: боек был пастор на язык. «Когда он открывает свою болтливую пасть, — язвительно утверждал аптекарь Хэй, — слова вылетают из нее, как сало из свинячьего пузыря». В более изысканных ливенфордских кругах преподобного Дугласа восхищенно называли и «начитанным», и «красноречивым».

Сегодня проповедник воистину полностью оправдал эти похвалы. Заняв место и облокотившись на край кафедры, он почувствовал напряжение в церкви, и взгляд, проворно скользя средь стада его, напал на нарушительницу покоя: Грейси, одна-одинешенька в ряду.

Во-от, значит, оно! Кака-ая удача! Како-ой случай явить драму и мораль! Без стеснения и колебания Моват отринул заранее приготовленную проповедь по главе 41 (стих 6) из «Книги пророка Исаии» и, вытянув собранные в трубочку толстые, мокрые губы, возвестил иную тему:

— «Притчи», глава седьмая, стих десятый. «И вот — навстречу к нему женщина в наряде блудницы!»

Мертвая тишина, затаенное молчание ожидания. И преподобный Моват начал свою проповедь. И какую проповедь! Даже провост, ненавидевший Мовата, вынужден был признать ее мощь. Что до остальных, то те заглатывали слова пастыря с восторгом.

Нанося удар, Жирдяй думал не только об укреплении своей репутации оратора, были у него и свои личные мотивы. Как и у большинства толстобрюхих мужчин, кого якорь намертво привязал к непривлекательным женам, «напасть плоти», какой он себе ее воображал, неизменно вызывала в нем позыв к неистовой жестокости.

Кроме того, он давно копил обиду на Линдсеев. В былые времена старый Том немало положил трудов, чтобы предоставить своему шурину Дэниелу Ниммо кафедру проповедника, какую ныне