В ближнем углу трое детишек — все младше Роберта — играли с крышкой от старой жестяной банки. Рядом с матрасом лежала стопка недошитых брюк из грубой саржи.

Роберт подошел к женщине, затем с обстоятельностью, отличавшей все, что он делал, указал глазами на Дэниела и прошептал что-то ей на ухо. Миссис Ланг откусила от катушки кусок черной нитки, взглянула сначала на Роберта, потом на Дэниела.

— Нельзя, что ли, оставить нас в покое? — посетовала она. — Чего такого вредного я сделала?

— Тут не то, — успокоил ее Роберт. — Человек просто хочет поговорить с тобой.

Она и ответить еще не успела, а он подхватил играющих детишек и выставил их за дверь. Хромая вслед за ними, он обернулся к Дэниелу с серьезным видом и кивнул, как бы намекая, что теперь тот может заняться своим делом без свидетелей. Было в этом жесте что-то такое тоскливое и в то же время такое мудрое, что у Дэниела слезы на глаза навернулись. Но обращенный к нему голос женщины вернул его к действительности.

— Вам чего надо? Видите же, я занята. Я эту работу к семи должна кончить.

Дэниел пристально смотрел на Энни Ланг. Несчастное потрепанное создание, еще не старая, но, похоже, измученная тяжелой жизнью и напастями. На обеих щеках у нее пунцовел нездоровый румянец, под глазами налились темные мешки. Ее лодыжки, видные под подолом драной юбки, распухли, оплыли. Сидела она в натянутой на плечи шали. С тех пор как он вошел в комнату, она ни на секунду не прекращала шить.

Дэниел покашлял, прочищая горло, и судорожно сглотнул.

— Я пришел по поводу ребенка, — сказал он. — Мальчика, которого вы зовете Робертом.

Наступило молчание. Женщина не заговорила, не сделала никакого усилия ему помочь. Продолжать было нелегко под взглядами, которые она исподтишка метала в него. И все же он нашел силы продолжить, разъяснить, зачем он приехал и чего ему от нее надо.

Поначалу выражение ее лица оставалось безучастным и капризным, но, по мере того как он говорил, оно менялось, выдавая по очереди чувства, которые она неуклюже пыталась скрыть: удивление, медленное осмысление, затем быстрая и рассчитанная увертливость. Энни перестала шить, позволила работе упасть ей на колени, набралась духу и взглянула Дэниелу прямо в глаза.

— Что ж, — наконец сказала она, — отрицать не стану, он тот мальчик, кого вы ищете. Он линдсеевский ребенок, точно.

Дэниел в том и не сомневался: узнал это пять минут назад на лестничной площадке. И сразу рьяно, торопливо поднажал:

— Тогда позвольте мне забрать его с собой. Я заберу его сегодня.

Она решительно тряхнула головой и ответила, быстро произнося слова:

— Нет-нет! Я такого не могу. Даже подумать о таком нельзя. Ребенка передали мне. У меня и бумаги доказательные есть. Да и не обойтись мне без него. Он помогает с кучей всяких дел. Ходит повсюду с моими записками. Сами видите, какой он умница. У меня уже силы не те, знаете ли. Хлебнула бед-то с тех пор, как муж помер. С тех самых пор, как с фермы уехали, только и знали, что боролись, чтоб в живых остаться. Кроме того, я люблю Роберта. Он славный малый. А уж сколько денег-то на него перевела! Он ведь здоровьем слаб, зимой ему лекарства нужны… Да-да, мне и это приходится принимать во внимание. Вы понимаете, само собой, что, когда старик Линдсей преставился, мне никто и грошом ломаным не помог.

Она умолкла, словно бы достаточно сказала, и принялась, поджав губы, опять шить. Все ж Дэниел при всей его простоте сумел прочесть написанное на ее лице. Он не раздумывал.

— Сколько вы хотите? Я вам заплачу, если вы позволите мне взять ребенка.

Она вновь оставила шитье, ее руки с набухшими венами, ее пальцы, до синяков исколотые иглой, нервно вцепились в шаль. Хотя Энни и сделала попытку скрыть это, слова гостя ей всю душу перевернули. За поштучное шитье — единственный ее заработок в последние два года — получала она в среднем шиллинг и три пенса в день, из которых вынуждена была кое-что тратить на нитки, а порой и на пуговицы. А нынче вот фортуна-то как повернулась, что привалила ей этакая возможность. Опасаясь, что запрашивает чересчур, и в то же время отчаянно боясь продешевить, она маялась в прискорбной нерешительности.

— Вы бы… что бы вы сказали насчет двадцати фунтов?

Дэниел, пребывавший в таком же смятении, что и она, глядел на нее. Он ничего не понимал в юридической стороне дела, которое затеял, или в обоснованности ее претензий на ребенка, ему даже в голову не приходило, что угроза преследования на основании ненадлежащего содержания ребенка заставила бы женщину враз изменить свое поведение. Для таких маневров натура его была чересчур мягка. И ему нужен был Роберт. Один взгляд на это изможденное лицо, на эту уродливую фигурку укрепил его намерение, довел до самого полного безрассудства. Ребенок должен выбраться из этого места, пусть это будет стоить всего, что у Дэниела имелось. Он сделал прыжок во тьму.

— Я дам вам двадцать фунтов. С собой их у меня нет. Но я привезу их вам… — Он быстро соображал. — Послезавтра. А потом я верну мальчика его матери.

Энни уставилась на него, словно в транс впала. Разве в такое поверишь: он собирается дать ей двадцать фунтов стерлингов! Боже милостивый! Чего она только с этим не наделает… Двадцать фунтов! Они ее в новую женщину обратят, дадут ей уют и освободят от тягот занудной работы, о-о, и это будет навсегда. Внезапно даже для себя самой она разразилась слезами.

— О, дорогой вы мой, — произнесла она, хлюпая носом. — Уж и не знаю, что вы обо мне подумаете. Я как будто продаю вам мальчика. Но, Бог мне судья, не сделала бы такого, если бы мне деньги не были нужны. Вы представить себе не можете, что значит бедной да беспомощной явиться в этот мир.

Дэниел дал ей излиться в слезах. Потом, когда она утерла глаза концом шали, он сказал, старательно подавляя дрожь в голосе:

— Не позвать ли нам теперь мальчика?.. Просто, чтобы я опять увиделся с ним?

В тот вечер Дэниел приехал в Ливенфорд в восемь часов. Он пребывал в сущем восторге. Когда поезд огибал Дамбрек, его застал последний луч заходящего солнца, который с неожиданной яркостью высветил все вокруг, оттеснив надвигавшийся вечер… и Дэниелу показалось, будто его несут домой плавные волны света.

На обратном пути