– Ты, дядь Вань, герой у нас, оказывается! – восхитился Ермолаев.

– А то! Молод ты еще, Лешенька.

Замурованные в узкой, низкой щели глубоко под землей, они долго еще обсуждали дядьванину байку. Он просто-таки неизмеримо вырос в их глазах. Вдосталь наговорившись, мирно уснули. Молотки громко стучали совсем рядом.

Проснулись от тишины. Под ними было мокро. Загомонили, опять каждый что-то свое, отчаянное. Ермолаев нащупал и зажег фонарь. Когда глаза привыкли, стало окончательно ясно, что пока они спали, давали воду, и она залила всю почву в их тесной камере.

– Хорошо, хоть не суп это был, – заметил Пилипенко.

– А сейчас будет, – сообщил Леха, сверившись со своей тетрадкой, – всегда через сорок минут после воды суп идет.

Действительно, вскорости из шланга полился борщ.

– Мне неохота, – сообщил Слежнев, – даже смотреть на него не могу.

– Зря. Отличный борщец. Ты, Коленька, вчера перебрал малость, ослабли, видать, нервишки твои. Теперь пересиль себя, порубай горяченького, сразу полегчает, – отечески поучал его дядя Ваня.

Сам он, зажав между коленями полную каску, скоро орудовал ложкой. Ложка была только у него одного, остальным, в ожидании своей очереди, приходилось, пока, пить через край. Поели. Опять пошел воздух. Леха вытянул конец шланга из поганого угла, где у них была параша, и куда сливался лишний борщ.

– Эх, жисть наша! – подытожил дядя Ваня. – Гаси лампу, Муса!

Все это время каждый из них думал только о том, почему замолкли спасатели. Каждый придумал свое ужасное объяснение.

– Мало ли что могло произойти, – нарушил молчание Леха, – пики, к примеру, меняют или, там, совещание…

– Что-то долго они их меняют, – возразил Колька и закашлялся.

– Чего, Коля? – встревожился Алимов. – Эй, бригадир, зажигай давай лампу. Опять Колька наш болеет.

– Нет. Не надо лампу, – просипел Слежнев, – все нормально. Я, это самое, одну вещь сказать хочу. Очень важную вещь.

«Не терпится дураку, – огорчился Леха, – сейчас погубит себя вконец».

– А хочешь сказать, Коленька, так и говори, не томи душу, – ласково попросил дядя Ваня.

– Я и говорю. Бандит я, хуже Деброва. Вяжите меня, не беспокойтесь, сопротивляться не буду!

Наступило молчание. Потом в темноте зашевелился Муса:

– Ты это чего, Колька? Больной совсем? Чего говоришь такое?

– Говорю, что из-за меня вы тут погибаете, ведь это я завал устроил. Лехе отомстить хотел. Делайте теперь со мной чего хотите!

Опять нависло молчание. И опять первым заговорил Муса.

– Ты, Колька, зачем такое сделал? Чем я тебя обижал, что ты детей моих сиротами сделать хотел?

– Ничем. Я только Леху хотел, а вы – так, случайно оказались.

– Мы, значит, как бесплатное приложение пошли, – хихикнул Пилипенко.

Слышно было, как закипает Алимов. Он пыхтел, пыхтел все громче, и его прорвало:

– У-у-у, шайтан! Меня хотел убивать? Как бесплатный приложений? Дядю Ваню, бригадира нашего хотел убивать? Теперь я тебя убью! Он навалился на Слежнева и замутузил по нему кулачищами.

– Угомонись, Муса! – высоким голосом крикнул Леха. – Он не хотел! Не виноват он! От ревности это, из-за бабы. Перестань! Не надо, Алимов, перестань, я приказываю тебе!

– Не-ет, – сдавленно просипел Слежнев. Голос его часто прерывался от ударов. – Не-ет, не верь ему Муса, я специально…

– Пусти!.. – ревел Алимов. – Пусти, бригадир! Все равно убью его. Все равно!

– Брось, Муська, – вмешался наконец дядя Ваня, – убьешь его, тебя же самого и посадят. Опять девки твои сиротами останутся. Брось! Убивать не надо. Поучи, конечно, для порядку, и хватит с него. Сопляк еще.

– Для порядку? Какой такой порядок? Убивать его надо, стрелять, как собака! – горячился Муса, но бить все же перестал.

– Стой! – заорал не своим голосом Ермолаев. – Молоток! Там молоток стучит!

Действительно, стук возобновился, но не справа, как раньше, а слева. То есть спасатели проскочили-таки их ходок.

– Алимов, Пилипенко, давайте, прикручивайте скорей наш! Будем сами к ним пробиваться! Где фонарь?

– Верно! – поддержал его дядя Ваня. – Нам теперь и упираться не надо. Они, как нас услышат, сами смекнут, куда пиками тыкать.

Зажгли фонарь. Дядя Ваня поплевал на ладони и задолбил понизу забоя, там, где должна была ближе всего подходить выработка спасателей. И верно, стук с той стороны умолк, а еще через пару минут, молотки забарабанили, казалось, всего в нескольких сантиметрах от молотка Пилипенко. Он постучал еще чуток и бросил.

– Ну вот, хватит покудова.

– Не хватит! – заволновался Муса. – Давай еще! Давай мне!

Он схватил молоток и яростно вогнал острие в уголь.

– Постой, Муська, – крикнул дядя Ваня, присев над неподвижным Слежневым, – кажись, прибил-таки ты его.

– Нет! – прошептал Леха.

– Не может быть, – растерянно пролепетал Алимов, – я раза два только немножко ударил.

– Раза два? Да ты избивал его, как… Он раненый был, беззащитный, сам ведь нам во всем признался, – заплакал Леха.

– Погоди, Лешка, отпевать, дышит он. Так просто, отрубился немножко. Очухается.

Стенка позади них обвалилась, и из появившейся дыры хлынул яркий свет, из которого возникла улыбающаяся чумазая голова в каске.

– Приветик! – прогудела голова. – Ну, как вы тут? Все живы-здоровы?

– Живы, живы! Все живы! – заорал Муса. – Один немножко раненый только. Врача скорей надо!

Голова исчезла. Трое сидели над телом Слежнева и ждали. Наконец из дыры выползла Леночка Петрова, фельдшерица. Строгим взглядом оттеснив в сторону мужиков, она склонилась над Лехой.

– Ничего, пульс ровный, температура не очень высокая, – сказала она, – через пару неделек выйдет на работу.

Через тридцать минут они, окруженные толпой веселых людей, стояли в рудничном дворе и ждали клеть. Слежнев, заново перебинтованный, вытянулся на носилках. Он уже очнулся и молча водил глазами. Муса глянув, нет ли поблизости начальства, прошептал ему:

– Ты, это, Колька, извиняй, погорячился я немножко. Давай забудем, будто не было ничего. Давай, а?

Слежнев закрыл глаза.

Стоял июль сорокового. Над еловыми чащами и березовыми перелесками Бобрик-Донского района суховейный ветерок смешивал запахи болотной душицы и свежего сена с кисловатой гарью тлеющих терриконов. Весь район усеивали угольные шахты, и толща земли источена была тысячами километров ветвящихся и множащихся без конца горных выработок. Они резали пласты угля на прямоугольные куски, по большей части уже выработанные и заполненные обрушенной массой пустой породы. В таких местах возникали провалы грунта, и бледноватый среднерусский ландшафт приобретал странное, тревожащее душу очарование. Посреди рощи или ровного поля обнаруживался поросший осокой бочажок, где стрекозы сновали над глубокой темной водой и водилась уже кое-какая рыбешка. Немало народу копошилось во мраке, под опустелыми нивами и перелесками. Суетливые, как мураши, они всё удлиняли и удлиняли бесчисленные свои ходы, крепили их смолистым деревом, жадно выгрызали уголек, гоняли туда-сюда грохочущие поезда вагонеток и занимались множеством других, нужных им дел.