Пробудились разом, подброшенные пружиной ужаса. Разбудил их жуткий вопль Пилипенко. Оказалось, по трубе пустили опять воду, и ледяная струя окатила его с ног до головы. Мокрый как цуцик, дядя Ваня отчаянно матерился, а остальные, не переставая хохотать, попили и умылись. Леха намочил концы и обтер Кольке лицо, тот все еще не мог сам подниматься, хотя чувствовал себя гораздо лучше. По крайней мере, над дядиваниным несчастьем он смеялся вместе со всеми.

– Правильно! Потому что не надо дрыхнуть на посту, – философствовал Алимов.

С момента аварии прошло уже шестнадцать часов. Молотки стучали вроде поближе, чем сначала. Вновь потянулось бездеятельное бодрствование, все более раздражающее. Пилипенко первым нашел выход из положения, взявшись затачивать пилу.

– И то дело, – похвалил его бригадир. Сам он продолжал убористо писать. Вдруг Дебров встал и заговорил, нервно захлебываясь словами:

– Суки вы все, суки!

– Ну, ты, это, Семка, полегче давай! Вожжа тебе, что ли, под хвост попала?

– Вожжа попала? А сами «уркаганом» меня обзываете. Даже если кто прямо не говорит, вот как бригадир наш, все равно про себя думает. Потому что я ходку сделал? Нет! Если бы не сделал, то же было бы! Вы все меня ненавидите! Ага, молчите! Всю жизнь, чего б я ни сделал, выходило, что конченый я, ненужный никому человек. Еще когда мальцом был, – всхлипнул Семка, – если кто шкоду делал, всегда меня наказывали. И разбираться не надо. Бабы вот тоже нос воротят. А вы говорите! Опять же, вкалывал всю жизнь как дурак, старался, а кто мне хоть раз спасибо сказал? Эх-ма!

– Где-то я это все уже слышал, – с сомнением пробормотал Леха, ему было ужасно неловко, – или читал. Дядь Вань, тебе, как, знакома эта музыка?

Тот только плечами пожал, продолжая свербить надфилем по зубьям двуручной пилы. Зато Муса слушал с большим вниманием, сочувственно качая своей большой головой и цокая языком в наиболее драматичных местах.

– Вот, – удовлетворенно продолжал свою речь Дебров, – вот оно ваше ко мне отношение. А за что? Молчите? Тогда я сам скажу. За то самое! Сколь лет думал, мучился, пока не допер. За то самое! Мальчонкой трехлетним был, а меня уже как только не шпыняли: и «упырем», и «каторжником», и еще по-всякому. Я тогда не понимал ничего, только и мог, что плакать. Мамаша родная каждый вечер, пьяная, колотила меня смертно. За то самое! Ну, ладно. К двенадцати годкам я уже делал все, чего хотел. Я ее, суку, саму бить начал, пока из дому не свалила куда-то. Воровал. Девок насильничал. Все меня забоялись, зауважали. Одна девка, помню, особенно мне приглянулась, так я ей проходу не давал, у всех на глазах по-всякому с ней обходился. Никто пикнуть не смел! Раз как-то застал ее с одним и убил. Думаете, приревновал? Нет. Начхать мне было на дешевку эту. Так просто убил, чтобы неповадно было. То есть просто, да не совсем! Хитро обделал, чтоб на того, кто тогда с ней гулял, подумали. Мужички наши его кольями забили. То-то смеху было. Я потом еще много людишек поубивал. Приятно руду человечью лить, на душе весело становится, лучше водки или бабы любой. Кабы не рожа моя, и на кичу не угодил бы, а красовался сейчас, как Муська наш, на «Доске почета». Посадили-то меня ни за что! Смехота. По моим делам, меня в Москву везти надо было, в Колонном зале с медными трубами к вышке приговаривать. Во всех газетах мой портрет пропечатать, в кино казать! Глядите, граждане-товарищи, какой он есть из себя страшный преступник Семен Иваныч Дебров! Бабы в зале визжали бы со страху! Только во всем этом не я, а вы виноваты. Думаете, дурак Дебров, что выболтал про себя все? Нет! Сами вы дураки. Как бы они там ни шебаршились, а не спасут нас. Уж не знаю почему, но точно чувствую – могила нам тут выходит. А чувство мое никогда меня еще не подводило. Вот, думаете – люди вы, жизнь у вас, бабы, детки, работа, деньжонки имеются, пивка попьете еще? А я, наоборот, законченный человек? Ан не так оно! А так, что мелкие мы мышатки, угодили по дури в мышеловку и сидим спокойненько, сырок кушаем, не ведаем, что придет сейчас хозяйка и утопит нас в поганом ушате, не посмотрит, какие мы – беленькие или черненькие. И это хорошо, потому что отдохнуть мне очень охота, – неожиданно заключил Дебров свой монолог. Он вспотел, на бугристом лбу вздулась косая толстая жила. Помолчали.

– А Сичкина тоже ты убил? – спросил Ермолаев.

– Я.

– За что?

– Так просто, скучно было.

Опять помолчали. Дебров, сидя на корточках, разглядывал свои грязные пальцы и улыбался.

– Так ты, Семка, может, и нас зарезат хочешь? – спросил Алимов, тяжело, по-бычьи, взглянув на Деброва.

– Может быть, не решил еще.

– Тады вязать тебя надо!

– Вяжи, коли охота. Мне плевать.

Никто не двинулся с места. Со стороны забоя послышался треск. Все, кроме Деброва, закричали, а он продолжал сидеть у стенки и похабно ухмыляться. Впрочем, в забое все осталось по-прежнему, ничего не изменилось.

– Брось, Дебров, загибать, зачем тебе нас резать? Чего мы тебе сделали? – пробормотал, запинаясь, Леха.

– Ты гляди, бригадир, как он смотрит! Смеется над нами. Ему человека сгубить, что моргнуть. Пускай прямо скажет, убьет нас или нет?

– Убью, конечно, – просто ответил Дебров. Затрещало громче, раздался скрежет, потом – несколько тупых ударов. Все вскочили на ноги, даже Слежнев. Бежать он не мог, только кричал:

– Чего? Чего там?

В забое обрушилась временная крепь и высыпалась такая же куча песка. Погрузочную машину почти завалило. Три рамы постоянной крепи заметно накренились.

– Дело наше табак, прав бандюган этот, – бесцветным голосом сказал дядя Ваня, – больно слабую крепь поставили.

Дебров захохотал.

– Ты, ты сам эта креп ставил! Не мы! – заорал Муса.

– Мы не мы, мы не рабы – рабы не мы… Я-то человек маленький, а вот куда начальство твое любимое глядело?

Они понуро вернулись к месту своего лежбища у конца воздушной трубы, а Пилипенко прошел дальше, туда, где в полумраке виднелся первый завал.

– Идите все сюда! – раздался его голос. Оказалось, что и там несколько рам сильно накренилось. Вернувшись, каждый улегся на свое место, делать все равно было нечего. Уркаган глядел по-прежнему вызывающе, но интерес к нему почти иссяк. Слежнев дышал тяжело, постанывал. Алимов что-то мычал и время от времени колотил огромным своим кулачищем по ни в чем не повинному рештаку. Один только дядя Ваня выглядел обыкновенно, если что и проявлялось на его морщинистом лице, так это желание испить водочки. Но в этом, конечно, ничего особенного не было.

– Бандыт! Настоящий бандыт! Из-за него все, – крикнул вдруг Муса. Никто не отозвался. Леха возился со своей тетрадкой. Отбойные молотки монотонно стучали за черной толщей угля. По трубе пошел борщ. Они набрали полные каски, но есть не стали. Супный туман, вновь наполнивший их камеру, вызывал отвращение к еде. В четыре часа пополудни шесть рам со стороны выхода рухнули. Песчаный откос приблизился еще на несколько шагов. Обе кучи были теперь прекрасно видны, освещенные пронзительным светом переноски. Все пятеро скорчились, каждый наособицу, на своих местах. Так, в полудреме-полузабытьи прошел остаток дня. Дядя Ваня уставился в кровлю невидящим взглядом и вспоминал. Послышался шорох. Рамы у забоя упали почти бесшумно. Зашелестел песок. Дядя Ваня привстал, глянул, махнул рукой, опять лег и закрыл глаза. Вскоре он захрапел. Ермолаев проснулся оттого, что его душили слезы. Поднявшись справить нужду, он увидел, как мало места им осталось. К горлу поднялась тошнота. «Значит, все-таки пропадаем, – сблевав, отчетливо понял он. – Надо бы что-то срочно придумать».