амнистии, Борисенко, несомненно, выполнил своё обещание и Васильев получил бы новый срок.

А вот мой зуб ноет. Уже не разберёшь, какой же болит. Все болят — и верхние, и нижние. Днём и ночью, каждый час, непрерывно.

Появляются сочувствующие советчики.

— Возьми-ка спичку, намотай ватки, обмакни в соляную кислоту и — прямо в дупло. Ей-богу, помогает, сам пробовал, — советует часовщик (он у меня в инструменталке ремонтирует всему вольному составу часы).

И действительно, боль утихает, но только на два-три часа, а потом с утроенной силой начинает рвать и терзать челюсть без передышки.

Ночь опять не спал. Ребята принесли медного купороса. Обжигая дёсны, каждые полчаса добавляю в дупло новые дозы. Проходит день, томительно тянется ночь. То бегаю по бараку, как тигр в клетке, не находя себе места, то сижу на нарах и раскачиваюсь из стороны в сторону.

Утром, измученный и обезумевший от боли, добрался до конторы лагеря, уселся в коридоре у дверей кабинета Лермо, прямо на полу.

— В чём дело? Что за маскарад? Я же ещё вчера сказал тебе, что направим к зубному. Марш в барак, и жди — позовут!

— Не уйду, пока не поведут! Не уйду, гражданин начальник! Брошусь на проволоку! У меня уже нет никаких сил. Вы понимаете?! Нет сил! Не уйду!

И не ушёл. Ни уговоры Ведерниковой и Серёдкина, ни угрозы оперуполномоченного упрягать меня в карцер, не сдвинули меня с места. Сижу и думаю, что на насилие отвечу чем-нибудь нечеловеческим — искусаю, буду сопротивляться, бить, не задумываясь о последствиях.

Но, к счастью, до этого не дошло. После обеда сам Борисенко повёл меня в тюрьму. Там в одной из камер стоит кресло (не зубоврачебное, а простое, парикмахерское), рядом с ним маленький столик с инструментами. Здесь зубы не лечат — здесь их рвут.

Врач заглядывает в рот и вскрикивает:

— Что у вас во рту? Чем это вы так?

— Доктор, скорее рвите, все подряд рвите!.. Кислотой!

— Рвать не буду, у вас сплошная рана, неминуема инфекция!

— Я не уйду, пока не вырвете! Я вас прошу, умоляю!..

Вмешивается Борисенко:

— Раз просит — рвите, он не уйдёт, целый день просидел у кабинета Лермо. Неделю уже мучается!

Вырвала. На мгновение; потерял сознание. Но как стало легко! Ведь и вырвала только один зуб, а перестали болеть и все оставшиеся!

Возвратился ожившим человеком и даже с некоторым удивлением думал: неужели полчаса тому назад были такие боли, что готов был сделать непоправимое.

В течение нескольких дней раны затянулись, дёсны перестали кровоточить, а зубы качаться. Правда, соседние с вынутым стали крошиться — очевидно, им досталось от «домашнего лечения».

А медицине всё же следовало подумать о лечении цинги, по крайней мере, одного из её видов (болезни дёсен) кислотой, может быть, правда, несколько иной концентрации и не таким варварским способом.

КОНЕЦ СРОКА

23-го апреля 1945-г года у меня закончился срок заключения, начертанный злой рукой Особого Совещания. Длинные восемь лет канули в вечность. Никто и никогда возвратить мне их не сможет. Молодость кончилась, так и не начавшись. Лучшие годы жизни прошли в тяжёлой и неравной борьбе.

Тёмные тучи произвола и бесправия, то сгущались в непроглядную ночь, то расходились, пропуская робкие лучи солнца, грустные и невесёлые, беспомощные и бессильные пробить эти тучи и залить этот мир ярким светом правды.

Седина и ранние морщины не мешали чувствовать избыток сил и лёгкий, пока что едва уловимой, но уже наметившейся тревоги, которая могла пройти от первого же хорошего слова правды, но могла и остаться навсегда и даже сгуститься, стать на всю жизнь душевной грозой и болью.

Проходят томительные дни ожидания вызова в УРЧ для объявления об освобождении. Вызова всё нет. Не выдерживаю, иду сам. А сердце щемит и щемит!..

* * *

…В УРЧ объявили, что впредь до окончания войны меня и всех таких, как я, по специальному распоряжению оставляют под стражей.

— Почему? По какому праву? Неужели вам мало того, что сотворили восемь лет тому назад?

И потянулись тягучие дни ожидания. Вместо радости встречи с семьёй после долгой разлуки, перед глазами тот же барак и надзиратель, те же подъём и отбой.

Говорят, что в таких случаях помогает время, которое постепенно гасит неизбежно совершившееся. Приходит как бы душевное равновесие.

Может быть, это и так, может, время и затянет рану. Всё это впереди. А сейчас кажется, что этот удар, удар не в лицо, а в спину, исподтишка, предательский, подлый удар я буду чувствовать всю оставшуюся жизнь так же остро, страстно, как и сегодня.

* * *

9-е мая 1945-го года. Как обычно, с утра начал обход цехов. Дал указания бригадирам, помог в кузнице молотобойцу согнуть паровозную подвеску. Вместе с Кошелевым начал разбирать шатунный подшипник пилорамы.

— Опять греется, «падло», — ворчит Кошелев, — и что ему только нужно? Сегодня Батуров просил напилить досок и брусьев для двух сушилок, а он ровно взбесился, третий раз открываю!

— А ты, Кеша, поплюй на него — иногда помогает!

— Ладно уж смеяться, Дмитрий Евгеньевич, слышал уж про это не раз. Подержите-ка, ключом головку болта, прокручивается.

— Кеша, опять не меряешь зазоры, сколько раз об этом говорить? Дай-ка сюда щуп! Положи две тонких прокладочки из фольги.

— Поможет, как мёртвому припарки, будто сам не знаю, что делать, — продолжает бурчать Кошелев, но прокладки всё же ставит.

Пилораму пустили.

— Если что — буду в столярной у Пастухова, тогда подошли кого-нибудь.

В столярном цехе срочно монтируют стенд для сборки корзин, в которые упаковывают авиабомбы.

На складе готовых изделий грузятся поковки для паровозов и минные ящики. В слесарно-сборочном комплектуется железная арматура военных повозок для Дальневосточной армии. В пошивочном девчата заканчивают большую партию солдатского белья.

Всюду работа, темпы, планы.

Прохожу к себе с мыслью, что сегодня можно будет вволю поработать над чертежами каретки пилорамы «Колхозница».

Нарушая установленный порядок, вначале получать разрешение на вход, буквально врывается в инструменталку старший пожарник и, запинаясь от волнения, буквально не говорит, а выкрикивает:

— Товарищ начальник, кончилась война, Германия капитулировала, ей-богу, не «параша», сам слышал только что по радио!!!

И в этот момент слышится громкий звон в буферную тарелку, разносящийся по всей колонии. От вахты, сдерживая шаги, идут надзиратели, расходясь по цехам и баракам.

— Бросайте работу, через полчаса собраться всем на площадке перед клубом (барак № 7, приспособленный для демонстрации кинокартин и лагерной художественной самодеятельности).

Через полчаса, а может и раньше, тысячная серая масса тёмным грязным пятном накрыла