отсутствующих, карты он отбирал и тут же сжигал со словами: делаю это в последний раз, чувствуете? Конвоируя кого-нибудь в город, спрашивал, не хочет ли заключённый зайти на часок домой или просто на базар, и отпускал с условием в назначенный час быть в обусловленном месте. Он мог пройти мимо укрывшейся в укромном местечке пары каких-нибудь Вани с Машей, как бы не замечая явного «нарушения» лагерного режима, он мог оставить заключённого с пришедшим к нему на свидание знакомым или родственником один на один, принять передачу для заключённого без её проверки.

Всё это как будто бы мелочи и на основании их нельзя делать обобщающих выводов. Но задуматься над этим можно было и многие задумывались, искали ответа. А я часто ловил себя на мысли: чем же он отличается от остальных, почему к нему так тянутся люди, и что его выделяет среди коллег — разных начальников и оперуполномоченных? И приходил к следующему выводу: совсем не обязательно на плечах иметь золотые погоны, а в кармане диплом об оконченном высшем или среднем образовании, чтобы быть ЧЕЛОВЕКОМ — ГРАЖДАНИНОМ. Вот ведь его товарищи были и чином повыше, да и образованием их бог не обидел, а всё же людьми они не были в силу того, что их образование и чины уживались с варварством, цинизмом, самомнением. А вот он, Борисенко, всего только старшина, и не может похвастаться образованием (оно у него всего-то незаконченное семилетнее), а высокие качества душевного развития, понимание чужого страдания, высокая духовная культура — возвышали его над остальными. Он не афишировал этого, не выпячивал, не навязывал, не давал повода говорить об этом, потому что всё хорошее в нём было естественным состоянием человека большой нравственной культуры.

Было бы понятно, если бы он дифференцировал свои отношения к заключённым в зависимости от их статей и сроков. Но как раз этого-то и не было. Он относился ко всем ровно и одинаково.

Утверждать, что он сомневался в нашей виновности — не берусь. Но то, с каким интересом и вниманием он выслушивал наши исповеди, заставляло думать, что он хочет что-то понять, но собственных для этого сил ему не хватает.

Побольше бы таких людей в исправительных лагерях! Он, даже не подозревая этого, обладал качествами настоящих воспитателей, благородных и сильных людей, способных благотворно воздействовать даже на тех, кто потерял себя под прессом насилия, зла, несправедливости.

* * *

…В театре я представился художественным руководителем Промколонии. Вначале категорически отказали — у нас, мол, это не практикуется. Пришлось пустить слезу, спекульнуть тем, что Медведев очень просил помочь нам. Но самым убедительным доводом оказалось то, что с пустыми руками мне в колонию возвращаться нельзя — посадят в карцер. Борисенко, поняв мой манёвр, горячо меня поддержал.

Назвав пьесы, решили, что костюмы для «Евгения Онегина» подойдут. В костюмерной горы огромных сундуков, громоздящихся друг на друге. «Евгений Онегин» оказался в самом низу. Вытаскивали сундуки вместе с Борисенко. Отобрали то, что нужно. Написал за своей подписью расписку. Заведующая костюмерной поинтересовалась, есть ли у нас парики. Повела в соседнюю комнату. Выбрали три мужских и четыре женских парика и какие-то две разбойничьих бороды. Пока выбирали парики, Борисенко вызвал из колонии лошадь.

Нагрузившись мешком с костюмами и свёртком с париками, вышли в подъезд. Подкатила «американка» на двух колёсах. Кучером молодой Бурлаков, брат Шуры Бурлаковой, исполнительницы одной из главных ролей в водевилях. Втроём на «американке» поместиться нельзя. Бурлаков — бесконвойный, мог бы и своим ходом добраться в колонию, но доверить лошадь даже Борисенко он не мог, да и не хотел. Надо было принимать решение. Не звонить же ещё раз в колонию.

— Поезжайте, а я зайду домой, пообедаю! — махнув рукой, сказал Борисенко и скрылся в переулке. А мы через полчаса были уже в колонии.

Клавдия Григорьевна Ведерникова была в восторге, а девчата прибежали посмотреть, что я привёз и не нужно ли чего подшить, подколоть, подстегнуть.

Настоящие парики, бороды, костюмы создали иллюзию реальности, и водевили прошли с. большим успехом. Ставили мы их четыре вечера, чтобы все смогли посмотреть костюмированные пьесы.

Зря мы торопились — при возвращении платьев костюмерша дала понять, что мы могли пользоваться ими ещё дней десять. А самое главное, обещала и впредь оказывать нам помощь.

Лермо недолюбливал клуб и недооценивал его роль. Он предпочитал палку — кинокартине, кнут — пьесе, карцер — танцам. Присутствуя на постановке, часто выходил из равновесия, шумно подымался с места, плевался и быстро направлялся к выходу. Так он выражал своё недовольство целующейся паре на сцене, или объяснению в любви, даже в случае пародийного исполнения.

Но положение обязывало. Управление требовало, чтобы кино показывали, кружки самодеятельности создавались, чтобы Промколония участвовала в конкурсах. Кто-то всё же думал более широко, чем Лермо.

И вот он, скрипя зубами, держит в штате киномеханика, художника, инструктора КВЧ, вынужден разрешать репетиции, танцы, отказываться от этапирования не понравившихся ему заключённых только потому, что они — участники самодеятельности.

Сколько раз он замахивался на Женю Попову только потому, что его раздражала рыжая чёлочка и заливистый смех девчонки, на Веру, что в свободное от работы время ходила в мальчишечьих узеньких брючках, на Шуру Бурлакову, что хорошо плясала, на Гителиса — за его чечётку на сцене, на Ваню Мельникова, что хорошо мог любить на сцене. Всех не перечтёшь, кого бы он ни включал в списки на этапы. И все эти люди хорошо работали, но беда их была в том, что они хотели ещё и «хорошо отдыхать».

Много хлопот и нервов стоили Ведерниковой причуды Лермо. Тяжело ей было работать с ним. И вот ведь — не глупый человек, а самого элементарного не мог понять, что его задача в основном и заключалась в подготовке людей к вручению им «путёвки в жизнь». Ведерникова понимала, Гаськов тоже понимал, а вот Лермо — упирался.

— И что вы за люди, — орал он на нас с Медведевым. — И умом, и знаниями как будто не обижены. Ну на кой чёрт вам связываться с этими ворюгами и потаскухами? Всё равно людей из них не будет. Ну, выйдут на волю — и опять вернутся сюда же. Вон, ваша Сорокина, ведь всего месяц тому назад освободилась, а вчера видел её в тюрьме, скоро опять будет у нас. И все они такие, я уж знаю, стреляный волк!

— А вот потому и связываемся, чтобы, выйдя отсюда, они забывали обратно дорогу сюда! Вы говорите — потаскухи, а многим из них