и двадцати лет от роду нет, ведь это ещё дети, ведь у них вся жизнь впереди, ведь это дети и сёстры тех, кто сейчас воюет, бьёт немцев!

— Всё равно вас не переговоришь, воспитывайте, да смотрите, чтобы не обернулось вам плохим — тогда вспомните меня.

* * *

Хоть и ждали с нетерпением амнистии, а всё же она подкралась как-то неожиданно. Лермо просто потерял голову. По амнистии почти все женщины колонии подлежали освобождению — большинство из них сидели по указу за уход с производства.

Опустела портновская мастерская — хоть закрывай. Поредели ряды и в столярном цехе.

Стали прибывать этапы с 58-й статьёй. В колонии уже было до ста человек таких, как я.

По распоряжению Управления лагерями всех политических сосредоточили в бараке, где до амнистии жили женщины. В окна вставили решётки. Медведева освободили по амнистии. Меня загнали в барак.

Каково же было удивление; Лермо, когда ко мне на свидание пришёл Медведев, потом Голубцов. Приехала из Торбого-тая Женя Попова с мужем Костей Васильевым (бывшим кузнецом и зубным коновалом), из Мухоршибира приехала Шура Бурлакова с братом (конюхом Лермо), из Нижне-Ангарска, Кабанска, Петровска-Забайкальского приезжали навестить. Все работают, жизнерадостные, весёлые. Часами просиживали с ними на вахте. Вспоминали, тяжело прощались.

Вот ведь, не забыли, пришли, без зова, без принуждения, не побоялись «врага народа». Привезли подарки — кто что мог.

Однако продолжалось это совсем недолго. В 1946-м году опять закрутили гайки. Свидания со знакомыми прекратили. Мне в свиданиях оперуполномоченный отказал совсем. Без конвоя в город пускать прекратили.

Соня Колыбаева после амнистии устроилась работать на Металлический завод кладовщиком-экспедитором. Она часто приезжала в колонию за тележными поковками.

В один из приездов, после ночного дежурства по заводу, ей нужно было около трёх часов ожидать, пока мы закончим партию поковок для полного комплекта. По согласованию с Батуровым и Пастуховым (статья от 7-го августа под амнистию не подпадала и они продолжали отбывать наказание), я отвёл её к нам в комнату (они продолжали по-прежнему жить в пожарке).

Толи кто-то донёс, толи надзирательница сама обнаружила её спящей, но так или иначе — девчонке учинили допрос и она сказала, что это я предложил ей побыть в тепле, пока мы приготовим поковки.

Потащили меня к Лермо. Стук по столу, пена у рта.

— Да как ты смел!? Что мне с тобой делать? В карцер захотел?!

Я взорвался, начал перечить, доказывать, что я ничего преступного в этом не вижу. Ведь никто мне не может запретить быть человеком!

— Уходите, чтоб я больше вас не видел!

Лермо был взбешён моими словами и поведением, впервые обратился ко мне на «вы». Оказывается, всё же я совершил большое преступление, не учёл, что колонию оберегали от людей, не имеющих прямого отношения к лагерю, так как, видите ли, они могут занести инфекцию (в эти тонкости меня посвятил Борисенко, предупредив, что Лермо этого не пустит на самотёк и всё же меня накажет).

Вечером на поверке перед всем строем был прочитан приказ: «За нарушение лагерного режима лишить заключённого Сагайдака свиданий сроком на три месяца».

Приказ вызвал смех, все хорошо знали, что никаких родственников у меня в Улан-Удэ нет, а свидания со знакомыми отменены для всех. Смеялся и я. А обида за несправедливость всё же осталась.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Вызывают в УРЧ.

— Завтра поедете Ново-Селенгинск, вызывают в народный суд.

Утром иду на вахту. Милиционер расписывается в каком-то журнале.

Борисенко, как всегда улыбаясь, обращается к нему:

— Смотри, не потеряй где-нибудь! Лермо с ума сойдёт!

Поездом едем до станции Загустай. По дороге подсаживают двух девушек, фамилии которых я уже и не помню… Одну зовут Оля, другую — Ксюша. Обе следуют также в Ново-Селенгинск. Судить, очевидно, будут по указу. Они ушли с железной дороги, где работали чернорабочими службы пути. От станции Загустай идём пешком в Ново-Селенгинск: девушки впереди, я рядом с милиционером — сзади.

Дорога вьётся среди полей. Справа и слева едва колышется созревающая пшеница. Вышли на широко раскинувшиеся луга. Наверное, где-то неподалёку протекает река. Идём без дороги, прямо по траве, не успевшей выгореть и стелющейся под ногами зелёным ковром. Девушки то и дело наклоняются и рвут полевые цветы, разбросанные по лугу разноцветными пятнами. Букеты в их руках с каждым шагом растут и они уже несут их охапками на сгибах рук.

Молчит милиционер, молчу и я. Каждый думает о своём. Милиционер, наверное, о том, как бы скорее довести нас, сдать и тут же забыть, девушки — о том, что их ждёт впереди — три или пять лет. А я, с широко открытыми глазами, хочу запечатлеть красоту полей, жужжание и стрекот каких-то жучков, запах травы и цветов. Как же истосковался я по этому приволью! Как хочется броситься на траву, раскинуть руки, смотреть в голубое бездонное небо и забыть все аресты, суды, тюрьмы, лагеря!..

Придёт ли время, когда исчезнут на нашей земле гнусность, нечистоплотность, тупость, жестокость!?

Придёт ли время торжества правды и справедливости? Наверное, да, но когда?..

Солнце припекает всё сильнее и сильнее. Милиционер расстегнул пуговицы воротника солдатской гимнастёрки, девушки сбросили кофты, оставшись в голубеньких мужских майках, я давно уже несу свою рубаху, перекинутой через плечо.

Впереди показалось большое озеро. Берега его заросли камышом и осокой. Тут и там плавают дикие утки, ныряют, играют, гоняясь друг за другом. Они здесь непуганые — редко кто сюда приходит. Непрерывно квакают лягушки, из зарослей камыша бубнит какая-то птаха: бум-бум-бум… Замолкает и тут же опять: бум-бум-бум, но из другого места.

— Садитесь, немного отдохнём, да и пойдём дальше. К заходу солнца дойдём!

Из полевой сумки он вытащил краюху хлеба и кусок сала. Развязал и я свой узелок — выложил пайку хлеба и два куска жареной трески. У девчат с собой нет ничего. Прошу у милиционера складной нож, напоминающий по величине и форме финку. Он, как мне показалось, небрежно бросает его в мою сторону. Надзиратель, я уж не говорю о конвоире, этого не сделал бы, сам разрезал бы краюху. Режу пайку на три части, подзываю девчат. Даю им по куску хлеба и кусок трески.

— Спасибо, дяденька! — говорит Оля.

Отошли в сторону, сели у самого берега. Милиционер отрезал кусок сала, протянул мне.

— Ешь, паря! У вас там этим не балуют!

— Мы будем купаться, тут, у бережка, только вы, дяденьки, не смотрите!

— Купайтесь, только далеко не заходите и недолго, скоро пойдём! — немного помолчал и уже обращаясь ко