«На что смотреть-то, дурачина?» — говорит папа, а Бен в ответ: «Просто молчите и смотрите».

И вот мы с батей стоим, значит. А Бен как затопает по двору прямехонько к этой яме, землю сапогами роет, что копытами, всхрапывает. Но держится так, чтоб Аарон его не видел. И даже пару комьев вниз уронил.

«Аааа! — вопит Аарон. — Ааа! Назад, чертова животина, назад! Ты мне щас на башку свалишься! Назад!»

А Бен все не угомонится, знай себе комья подбрасывает. Аарон — тот внизу разоряется, орет все истошней и громче. И тут случается самая офигенная фигня, что я когда-либо видел. Шорохи-шебуршение, а потом рр-раз! — и Аарон перед нами, добрых пятнадцать футов по глине, ни веревки, ни лестницы, как из пушки выпалило, точно в цирке. И сам понятия не имеет, как ему это удалось. Папа с Беном весь путь до дома и обратно его об этом пытали. А когда вернулись, знаешь, что было? Как думаешь? На дне этой самой ямы лежит эта самая слепая кляча, и уж, конечно, мертвее не бывает.

Когда я рассказал малышу Ли эту байку про лошадь, ждал, что он засмеется, обзовет меня вруном — хоть что-то. Но он и бровью не повел. А когда я его из дыры доставал, думал, он перетрусил до полного окоченения — но он и тут меня провел. Вообще не испугался. Был мягкий и расслабленный — умиротворенный, что-то вроде того… Я спросил его, как он, а он ответил, что в порядке. Я спросил, страшно, поди, там внизу было — и он ответил, что поначалу было немного, а потом — ни грамма.

Я спросил: да как так? Я вот дрожмя дрожал, с первого шага по этой лесенке — и покуда не выбрался, до последней секундочки. А он подумал чуток и сказал:

— Помнишь, канарейка у меня была? Я все время боялся, что кто-нибудь оставит окно открытым и сквозняк ее насмерть застудит. А когда в самом деле застудил — так я больше и не боялся. — И прозвучало так, будто он чуть ли не счастлив с такого оборота. И вот теперь, когда я спросил, страшно ли было ему перед этой злобной шпаной на берегу, он повел себя точь-в-точь так же. Захихикал, будто пьяный. Я снова спросил:

— Эти олухи малолетние — что, не соображали, что машину на тебя волнами опрокинуть может?

— Не знаю. Наверно. Не сказать, чтоб их это очень беспокоило.

— Ну а тебя? — спросил я.

— Не так, как тебя, — отвечает он и сидит, ухмыляясь, а зубы колотятся друг о дружку от холода всю дорогу до дома Джо, и видок такой, будто рад чему-то непомерно. И несмотря на все его ухмылки и хорошее настроение, не могу отделаться от мысли, что и сейчас он пошел к океану по той же причине, что тогда, мальцом, когда через дюны рванул. И, может, я к этому тоже как-то руку приложил. Может, из-за этой нашей ночной свары после охоты, может, еще из-за чего. Бог весть.

Я кратко ввожу его в курс того, что случилось нынче утром, как Ивенрайт вернулся с новым отчетом, так что теперь все знают, где собака зарыта.

— Видать, потому эти недоумки так и злобствовали — одна из причин.

— Это объясняет, почему они так резко сменили манеру, — говорит он. — До того, в полдень, они меня прокатили и хоть не поражали галантностью, однако и утопить не порывались. Наверное, когда пивом затаривались, услыхали новости. Может, за тем и поехали на пляж, меня искали.

Я согласился, что очень даже возможно.

— В данный исторический момент мы не больно-то популярны в городе. Ни капельки не удивлюсь, если на Главной улице нас цветами закидают, в горшках, для профилактики, — сказал я, лишь наполовину шутейно.

— И, само собой, именно туда мы держим путь: на Главную улицу.

— Точно, — сказал я. — К Джо — а потом прямой наводкой на Главную.

— А можно полюбопытствовать, зачем?

— Зачем? Затем, что будь я проклят, если стану спрашивать у шайки ниггеров разрешение на въезд в город. Мне плевать, как они там на меня окрысились, — но никто не лишит меня моей субботней вечерней выпивки в городском кабаке!

— Даже если изначально ты туда не собирался в эту субботу вечером?

— Ага, — говорю я ему. И по его жеманному тону вижу: ему невдомек, что у меня в самом деле на уме. Не больше, чем мне доступна его страсть к затяжным купаниям в холодном море. — Верно.

— Занятно, — говорит он. — Поэтому тебе Джо Бен и позвонил? Потому что знает, что ты не упустишь случая наведаться в город и насладиться гневом общественности?

— В точку, — отвечаю я, чуточку посуровев. — Ничего так не обожаю, как зайти в зал, где каждый мечтает огреть меня стулом по голове. Угадал. Такое уж мое наивысшее наслаждение, — говорю я ему, зная, что он все равно не въедет.

— Прекрасно тебя понимаю. Это сродни тому, как всякие психи сплавляются по Ниагарскому водопаду на кофейной жестянке, потому что подобный способ лишения себя жизни ничуть не хуже прочих.

— Точно, — говорю я, зная, что ничегошеньки он не понимает: скорее потому, что это не худший способ остаться в живых…

Они поспешают через дюны в город, не щадя колес, — Хэнк спереди, Ли прямо за ним (а безмолвные зарницы робко трепещут над обоими) — и первые капли дождя падают в песок, подмигивая в тысячи глаз на белой маске пляжа, и склизкий взморник заводит свою беззвучную песню…

Что вводит еще одно понятие в философию Певцов эха и Эховцов песен: понятие Танца. Не того танца, что отплясывают в субботу вечером, когда вы слышали музыку прежде и знаете — хотя бы на клеточном уровне — от какой печки и до какой лавочки плясать… но Каждодневный Танец, где па куда свободнее, под мелодию беззвучную, как песнь взморника, под отзвуки песни или песню, покамест не отзвучавшую. Танец, в котором вы и понятия-то почти не имеете, куда стремитесь. И очутиться вы можете в местах столь диких и дремучих, что и знать не будете, где побывали, пока не вернетесь.

А бывает — и вовсе не узнаете, куда вас занесло, потому что не вернетесь, не узнаете, что ушли…

И когда Брат Уокер вырубил орган, отключил электрогитару жены и довел свою громогласную проповедь до выстраданного финала, вся паства, вознесенная к вершинам танца, сморгнула, вздохнула и не без сожаления вернулась к своим повседневным заботам… кроме Джо Бена, что по-прежнему плясал легко и свободно по самому небу, и глаза его сверкали белизной вокруг зеленых радужек, и душа парила из Субботы к Воскресенью с восходящими токами обесточенной музыки. И даже мысли не допускал, что его куда-то занесло.

По выходе с семьей из шатра он, подойдя к пикапу, обнаружил записку Ли, но не успел определиться, что думать на сей счет, как один из соратников по вере, столь воодушевленный проповедью, что решил отставить свой естественный антагонизм против Стэмперов, известил Джо о неком собрании, которое должно состояться в скором времени в здании фермерской ассоциации.

— Собрание, которое уж наверняка и вас, чертовых Стэмперов, коснется… сегодня в полдень. Будут Ивенрайт, и весь стачком, и сам мистер Джонатан Би Дрэгер! — сообщил он Джо. — И если на этом собрании на свет выплывет то, чего мы ждем, брат Стэмпер, то лучше вам, бессовестным уродам, быть готовыми к решительным обострукциям!