В храме Мон-Сен-Мартена появилась еще одна копилка: «В помощь нашим польским братьям по вере, страдающим под гнетом коммунизма». По распоряжению Виллема и Маргариты, Гольдберг, их поверенный в делах, передал большое пожертвование папскому нунцию в Бельгии:

– Виллем написал, что им не жаль никаких денег для борьбы с коммунизмом. Надеюсь, что он сам не отправится в СССР. Джон и Меир там сгинули, их дети осиротели. Хорошо, что хотя бы Волк вернулся… – наткнувшись на заметку петитом об удачной пересадке сердец у собак, Гольдберг потянулся за блокнотом:

– Доктор Лоуэр, Стэнфордский университет. Надо связаться с ним, расспросить об операции. Но это только собаки, до проведения трансплантации человеку далеко… – на кухне что-то загремело. Гольдберг добродушно поинтересовался: «Долго еще?». Лада высунулась из двери, отряхивая руки о фартук:

– Сейчас, месье Эмиль, – девушка раскраснелась, – осталось только начинить пышки вареньем, то есть джемом… – Гольдберг отвел глаза от светлых прядей, падающих на шею девушки:

– Она здесь только с осени, но у нее уже совсем местный акцент. Она даже валлонский подхватила, хотя в школе его не преподают… – Лада вела и класс хореографии в рудничной школе, – но она актриса, у нее хороший слух… – девчонки, появившись рядом с Ладой, зачастили:

– Сейчас, папочка. Еще латкес и жареная картошка… – Эмиль потянулся:

– С майонезом и сыром. Впрочем, мы в Бельгии, – он отложил газету, – после обеда мы с мадемуазель Ладой посмотрим вашу ханукальную сценку, вы получите подарки… – Лада и девочки скрылись за дверью. В вестибюле завыл гонг, заливисто залаял Гамен. Эмиль нахмурился:

– Кого несет? Выходной день, поселок доедает рождественского гуся с тушеной капустой, а в больнице все в порядке. Начальника почты я видел на улице, он мне ничего не сказал… – Гольдберг немного побаивался за Виллема и Маргариту:

– Она в Леопольдвиле, где стоят бельгийские войска и силы ООН, а Виллем в самой глуши, в джунглях. Хотя он офицер, взрослый человек… – загремели засовы, Гамен закрутился под ногами. На серый лимузин сыпались хлопья снега, он держал бумажные пакеты:

– Ты неожиданно, месье Маляр, – хмыкнул Гольдберг, окинув его взглядом, – без предупреждения. Или с Тиквой что-то случилось… – он внезапно испугался. Мишель покачал головой:

– С ней все в порядке, она дома, с Джо, Пьером и Ханой. Они позаботятся о Лауре. Позволь войти, я пять часов провел за рулем. Дороги у вас, честно говоря… – приняв свертки, Гольдберг весело закончил:

– Проселочные. Но шоссе починили с тех пор, как мы все вокруг перепахали минами. Заходи, конечно…

Посторонившись, он пропустил Маляра в дом.

Темные кудряшки Розы перепачкала сахарная пудра, на щеках Элизы виднелись разводы джема. Наевшись пышек, двойняшки перекочевали на ковер в гостиной:

– Мы поиграем с куклами, – Элиза сладко зевнула, – спасибо, дядя Мишель… – в серебряных ханукиях давно потухли свечи. Погасив верхний свет, Эмиль щелкнул рычажком торшера:

– Они так быстрее заснут, – весело сказал Гольдберг, – праздники праздниками, а завтра надо вести их в школу… – двойняшки ходили в подготовительный класс. Мишель привез девочкам американские куклы Барби, с полным гардеробом:

– Они тоже двойняшки, как мы, – обрадовалась Роза, – они поселятся в нашем кукольном домике…

Девчонки копошились за диванами, Гамен свернулся клубочком у ног Гольдберга. С кухни доносились звуки радио, текла вода:

– Надо ей помочь, с посудой, – озабоченно подумал Эмиль, – но она, то есть Лада, сказала, что сама справится… – каждый раз, глядя на девушку, он думал о покойной Циле:

– Лада выше и стройнее, но волосы у них одинаковые, и глаза похожи, голубовато-серые, цвета лаванды… – глаза Элизы тоже напоминали материнские:

– Роза пошла в меня… – Эмиль разлил кофе, – она темноволосая, глаза у нее карие… – он прислушался. Из-за дивана доносилось мерное сопение:

– Я сейчас, – сказал Монах, – устрою девиц в кровати, и вернусь. Ты пей кофе, кури. При девчонках я не курю, а без них можно…

Легко наклонившись, он поднял обеих дочерей. Мишель проводил глазами широкую спину, в домашнем, старом свитере:

– По нему не скажешь, что он сидел в инвалидном кресле, что был на волосок от смерти, что потерял счет ранениям. Здоровый он все-таки мужик, и почти не хромает. Впрочем, я тоже… – он упорно смотрел в сторону закрытой двери на кухню:

– За обедом она со мной почти не говорила, занималась девочками. Она хорошо выглядит, немного пополнела… – в последний раз Мишель навещал Мон-Сен-Мартен, вернее Льеж, в начале декабря:

– И пару раз в ноябре. Надо было позвонить ей, как обычно…

В предыдущие визиты он встречался с Ладой в гостинице. Мишель заказывал номер из Парижа по телефону. По соображениям безопасности, покидая Мон-Сен-Мартен, девушка должна была поставить в известность Службу Внешней Документации во французской столице. Французы связывались с бельгийскими коллегами, из Брюсселя в Льеж присылали охранников. Зная о процедуре, Мишель вел себя особенно осторожно. Он приезжал из Парижа на поезде за пару дней до того, как в Льеже появлялась Лада. Отлучки из дома он объяснял служебными командировками. Он видел в темных глазах Лауры нескрываемое недоверие:

– Она догадывается, куда я уезжаю, – устало понимал Мишель, – она меня любит, а от любящей женщины такого не утаишь. Надо все прекратить, учитывая новое назначение…

Нынешний министр культуры весной уходил в отставку. Мишель был первым кандидатом на его пост:

– Получив место в кабинете министров, я не смогу вести себя так же свободно, как сейчас, – думал он, – и я не имею права бросать Лауру, она едва оправилась от расстройства… – жена больше не пила таблетки. Врачи считали, что неприятный эпизод, как они выражались, больше не случится. Лаура не стала спорить, когда Джо сказал, что собирается в Конго:

– Ему нужны деньги, – заметила Лаура за обедом в заведении месье Жироля, – мальчику пора обзаводиться своим домом. Думаю, он поэтому и не делал предложение Маргарите. Но сейчас обязательно сделает… – Джо о Маргарите ничего не упоминал, но признался, что состоит в переписке с Виллемом:

– Пора все закончить, – сказал себе Мишель, выезжая из рождественского Парижа на восток, – случившееся в Берлине и потом было слабостью. Незачем калечить девушке жизнь. Ей всего двадцать пять, она должна встретить любимого человека, выйти замуж… – Мишель чувствовал, что Лада его не любит:

– В Берлине ей было одиноко, страшно. Она бросилась ко мне, не зная, куда приткнуться. Я воспользовался ее порывом… – он почувствовал стыд, – но понятно, что со мной она думает не обо мне… – радио на кухне смолкло:

– Нет, я все правильно сделал… – допив кофе, он велел себе подняться, – если бы я ее вызвал в Льеж, пришлось бы прятаться, скрываться от охранников… – останавливаясь в том же отеле, что и Мишель, Лада приходила к нему по ночам. Днем они не виделись. Мишель привозил с собой рукописи. Он проводил дни за работой в городской библиотеке:

– Я ее в первый раз после Берлина вижу в дневном свете, – понял он, – то есть в ярком. В номере я включал только ночник. Скажи ей, все, что надо сказать, переночуй и уезжай… – Мишель объяснил визит необходимостью посетить монастырские архивы в аббатстве Мальмеди:

– Обитель находилась под патронажем бургундского герцога Филиппа Доброго. Госпожа Марта выполняла его деликатные поручения, – заметил Мишель, – может быть, в архивах сохранились упоминания о ней…

За обедом он немного рассказал девочкам о дочери рыцаря Джона Холланда, Маргарите, и о госпоже Марте. Двойняшки слушали, открыв рот:

– Жаль, что рисунка больше нет, дядя Мишель, – серьезно сказала Роза, – но мы с Элизой нарисуем новый, мы хорошо рисуем… – он рассмеялся:

– Не сомневаюсь, милые мои… – девочки напомнили ему Хану, малышкой:

– Когда они с Джо только приехали в Париж после войны, я заплетал ей косички, складывал ее школьный портфель. Теперь она курит, и не только сигареты, и собирается одна в Израиль… – Мишелю внезапно захотелось дочку:

– Оставь, оставь… – он нажал на ручку кухонной двери, – тебе почти пятьдесят лет. Пьер скоро вырастет, поступит в Эколь де Лувр, женится. Мы с Лаурой дождемся внуков. Лада… – девушка держала кухонное