полотенце, – Лада была ошибкой. Я тоже человек, мне захотелось тепла… – прислонившись к косяку двери, Мишель тихо сказал:

– Я не хотел, Лада, по телефону… – светлая прядь падала ей на шею, она не сняла фартук, – в общем… – он тяжело вздохнул, – прости меня, я не должен был… – Мишель повел рукой, – давать тебе ложные надежды. Мы не сможем больше встречаться, Лада…

Побледнев, она отступила к раковине. Чистая тарелка, выскользнув из полотенца, упала на вымощенный плиткой пол. Осколки разлетелись по кухне. Мишель сглотнул:

– Прости меня, Лада… – не оборачиваясь, он закрыл за собой дверь.

Утром снежок превратился в метель.

Крупные хлопья бились в окно скромной гостиной Лады. Девушка снимала две комнаты в одном из восстановленных после пожара домов, на городской площади. Каждый день она видела кованую решетку сквера, мраморный фонтан, закрытый на зиму аккуратной конструкцией из досок.

Затягиваясь сигаретой, Лада разглядывала безлюдные, запорошенные поземкой тротуары:

– Едва рассвело, нет и десяти утра… – портниха в доме по соседству, под вывеской «Modes et robes» еще не подняла ставки, – но он… месье Гольдберг, на работе. В восемь утра у него начинается пятиминутка… – о расписании месье Эмиля Лада узнала от двойняшек:

– Они только и болтают, что об отце, он не сходит у них с языка… – девочки рассказывали и о Маргарите с Виллемом, и о Тикве, но без упоминания отца у них не обходился ни один разговор:

– Папины дочки… – Лада прислонилась горячим лбом к стеклу, – они потеряли мать совсем малышками, они ее не помнят… – девочки хранили снимки матери:

– Я хочу стать учителем, как она, – гордо замечала Роза, – мы с Элизой все решили. Она будет врачом, как папа, а я учительницей, как мама. Только не в Мон-Сен-Мартене, а в Африке или Азии, как Маргарита… – Лада взглянула на часы на каминной доске:

– Без четверти восемь он привел девочек в школу и пошел в госпиталь. Здесь все рядом, поселок маленький… – шахтеры оказались неожиданно деликатными людьми. Гольдберг усмехнулся:

– Они вас не расспросят о прошлом, здесь не принято лезть в душу другому человеку. Захочет он, сам расскажет. И они недоверчивы, – месье Эмиль поправил пенсне, – с ними надо, как вы говорите, пуд соли съесть. Я в поселке первый раз появился почти тридцать лет назад, студентом на практике… – он поднял бровь:

– Мы с тех пор не пуд, а целый вагон соли съели, мадемуазель Лада… – она рассматривала фигурно подстриженные кусты:

– Во время войны на ограде висела табличка, о запрете на вход в сквер для евреев. За четыре года туда не зашел ни один местный житель, и даже дети не забегали… – Лада не знала, зачем вспомнила об этом:

– То есть знаю, – поправила себя девушка, – месье Эмиль здесь свой и всегда останется своим, а я чужая. Чужим шахтеры не доверяют… – она все равно бы не могла спросить у матерей своих учениц того, что хотела спросить:

– Бесполезно, – глаза увлажнились, – они верующие католички, набожные женщины. У них по четверо, пятеро детей. Понятно, что такая операция здесь запрещена. И в Льеже и в Брюсселе ни один врач не рискнет тюрьмой ради неизвестной посетительницы. Но даже если местные женщины, что-то знают, мне ничего не скажут… – Лада была почти рада неожиданному приезду месье де Лу:

– Он сейчас в Мальмеди, но нельзя туда звонить… – слезы потекли по лицу, – я хотела его обмануть, выдать это… – Лада покосилась на живот, – за его ребенка. Бог мне не дал такого сделать…

В Москве Лада только однажды заглянула в Елоховский собор, с приятелями, художниками. Храм наполняли люди, пахло ладаном и воском, они не понимали скороговорки священника:

– В Москве я читала стихи Пастернака… – она подошла к стеллажу с книгами, – он упоминал о евангельских сюжетах, но никто из нас не открывал Евангелия. Мы знали Библию по картинам, по лекциям о научном атеизме…

В Мон-Сен-Мартене у Лады появилась Библия на русском языке, в бумажной обложке, эмигрантского издания. Рядом стояли книги Бунина и Мережковского, Набокова и Пастернака. Иногда, по воскресеньям, она посещала мессу в храме Святого Иоанна Крестителя, но не исповедовалась и не причащалась:

– Я крещена только по бумагам, – напоминала себе она, – на самом деле меня не крестили… – она могла бы сходить на исповедь, но Лада знала, что скажет ей кюре:

– Это смертный грех, – она передернулась, – убийство невинной души. Один раз я так сделала, но тогда я хотела ребенка. Сейчас я не могу думать об плоде палача, гэбиста, убийцы…

Так и не взяв Библию, она опустилась на ковер, уткнув заплаканное лицо в ладони:

– Месье де Лу благородный человек, он бы поверил мне. Он бы не ушел от жены, она инвалид, но он бы помогал мне, поддерживал… Он бы решил, что это его ребенок… – Лада всхлипнула, – я хотела обмануть его. Месье Гольдберга я обманывать не собираюсь…

Занятия в школе и кружок начинались после обеда. Лада взялась за трубку:

– Теперь не надо звонить через коммутатор, как после войны. В поселке поставили автоматическую станцию… – она набрала прямой номер Гольдберга в больнице.

За письмо доктору Лоуэру в Стэнфорд Гольдберг сел после пятиминутки и утреннего обхода. В госпитале появилось еще двое врачей:

– У ван ден Саара теперь трое детей, – усмехнулся Гольдберг, – он мой заместитель, больше не мальчишка, недавний студент. Подумать только, я его нанимал на работу почти пятнадцать лет назад, после войны… – Эмиль гордился тем, что оба новых доктора выросли, как он говорил, на его глазах. Парни сначала работали фельдшерами в больнице и на амбулаторном пункте сталелитейного завода:

– Заводы будут расширяться… – сняв пенсне, он поморгал уставшими глазами, – Виллем хочет возвести химическое производство, как у «К и К», в Ньюкасле. Это особо опасное предприятие, где тоже нужен отдельный амбулаторный пункт… – на недавнем заседании правления Гольдберг выбил у правления еще одну врачебную ставку:

– В Брюсселе, в министерстве, я слышал о какой-то стипендии для студентов-медиков, имени меня, – скрипуче сказал главный врач, – я им объяснил, что я еще жив… – по кабинету пронесся смешок, – поэтому деньги, пожертвованные на стипендию королевской семьей, пока передаются в полное распоряжение рудничной больницы…

Кто-то из правления заметил, что доктор Кардозо, как в поселке стали звать Маргариту, должно быть, вернется на работу в родной город. Гольдберг покачал головой:

– Я читал ее статьи, она начала готовить диссертацию, по сонной болезни. Она эпидемиолог… – Эмиль повел рукой, – ее стезя лежит в других странах. В тропиках, в джунглях…

Он не был специалистом в этой области медицины, но видел, что из Маргариты вырастет отличный врач:

– Она пошла в отца, – вздохнул Эмиль, – не случись войны, мерзавец Кардозо получил бы Нобелевскую премию… – фотографии Маргариты и Виллема стояли на рабочем столе в его кабинете. Он бросил взгляд на снимок широко улыбающихся двойняшек, в пышных платьях:

– Элиза в голубом, а Роза в красном… – ласково подумал Эмиль, – и обе в коронах. На Пуриме, в синагоге, они по очереди играли царицу Эстер… – найдя на столе сигареты, он вернулся к письму. Думать о трансплантации человеческого сердца было преждевременно, но Гольдберг хотел все выяснить заранее:

– На всякий случай, – он вспомнил о папке с историей болезни, в личном сейфе, – до этого дело не дойдет. Но ему надо сделать исследование сосудов, о котором я рассказал миссис Анне… – три года назад американцы Курнан, Форсман и Ричардс получили Нобелевскую премию за разработку метода катетеризации сердца. Получив из Лондона папку, Эмиль позвонил в британскую столицу. Марта уверила его:

– Мама тебя сама наберет, только скажи, когда тебе удобно. Папа, разумеется, ничего не подозревает. Он считает себя самым здоровым человеком в Америке… – Марта помолчала, – но моему брату всего четырнадцать лет. Папа должен увидеть, как Петя получит диплом, начнет строить, как он женится. Он должен повозиться не только с моими мальчишками. И вообще, он собирался дожить до ста лет… – судя по папке, месье Драматург, как его по старой памяти называл Гольдберг, страдал стенокардией:

– Грудная жаба, как раньше говорили, – Эмиль откинулся в кресле, – я не стал ничего скрывать от миссис Анны… – голос женщины на мгновение прервался:

– Месье Гольдберг, но ведь