– Я из Кампании, недалеко от Рима.

– То-то и видно. Самые лучшие солдаты – уроженцы наших земель. Терять их тяжелее всего.

Солдату это явно польстило, и он продолжил свой незамысловатый рассказ:

– А прослужил я десять лет, два из них под началом Цезаря. До выхода в отставку мне остается еще десять, и, император, я хочу получить участок земли в Италии. На родине, а не в этих новых провинциях, в Греции или в Африке. Италия – мой дом. Я не для того служил так долго, чтобы на старости лет отправиться в ссылку.

– Ты получишь землю там, где пожелаешь, – заверил его Антоний.

Но я знала, что это непросто. Уроженцам Италии надоело отдавать свою землю армейским ветеранам. «Селите их за границей!» – таково было общее настроение.

Когда Антоний опустился на колени рядом с другим воином, чья распухшая и посиневшая нога покоилась на камнях, раненый схватил его за запястье и чуть не свалил к себе на подстилку.

– Благородный Антоний! – воскликнул он. – Я был там! Я был там!

Антоний попытался вырвать руку:

– Где? Ты о чем, добрый солдат?

– Я был там, когда ты собрал армию для отступления. Да, ты расшевелил нас. А потом ты обратился к самим богам! Да, госпожа, он обратился к богам! – Раненый вперил в меня горящий взгляд. – Он воздел руки к небесам и взмолился: если боги хотят превратить его старые победы в горькое поражение, пусть их гнев падет на него одного, пощадив солдат!

Однако боги Антонию не вняли.

– Они не пощадили тебя, друг мой, – отозвался Антоний. – Я предпочел бы поменяться с тобой местами.

«Нет. Нет. Пусть боги отвергнут и это».

– Нет, император, – возразил солдат. – Лучше пусть все остается как есть.

– Царица привезла одежду и покрывала, – сказал Антоний, вручив ему одеяло. – Еда прибудет.

Мы продолжали обход. Антоний говорил с солдатами, наклонялся и терпеливо выслушивал каждого. Они пребывали в жалком состоянии, и я невольно задумалась, многим ли суждено выжить. Чаще всего люди страдали от стрел: у иных до сих пор оставались в ранах зазубренные наконечники. Многие сломали в пути руки или ноги, но наибольший урон принесли голод, непогода и понос.

– А здесь, – показал Антоний, – уцелевшие жертвы ядовитого корня. Если, конечно, этих бедняг можно назвать уцелевшими.

Он повел меня к одному из укрытий, где распростерлись десятки исхудавших тел. Больные поднимали на нас мутные глаза.

– Что за ядовитый корень? – спросила я. – Что ты имеешь в виду?

Антоний полез в свой кошель и извлек корявый обрезок стебля с корешками.

– Вот, – сказал он. – Это смертоносное растение! Я говорил тебе, что мы были близки к голодной смерти. Чтобы выжить, нам пришлось есть кору и выкапывать коренья. Оно бы и ладно, но местных растений мы не знали и понятия не имели, что в таких корнях содержится яд. Причем весьма необычный яд: прежде чем убить, он лишал людей разума, и они начинали катать и перетаскивать камни. Да, это было зрелище! Лагерь был полон людей, таскавших камни. Потом у них начиналась рвота, и они умирали. Выжили только эти. То есть выжили их тела, а ум погиб безвозвратно.

Несколько человек шарили скребущими пальцами по земле, как будто продолжали искать камни. Изо рта у них капала слюна.

– Неужели им ничто не помогало?

– Только вино, – ответил Антоний. – Тем, кто выпивал очень много вина, удавалось спастись. Приятный способ лечения, но вина у нас было мало: его вместе с прочими припасами пришлось бросить, чтобы освободить повозки для раненых. Так и вышло, что многие несчастные погибли из-за нехватки вина.

– Мой врач занимается изучением ядов, – сказала я. – Пусть он осмотрит этот корешок. Может быть, он знает, что это такое, и найдет противоядие.

Антоний наклонился и попытался успокоить взволнованных солдат. Но это было бесполезно.

В тот вечер мы ужинали вместе с остальными командирами. В отличие от подавленного Антония они, казалось, остались прежними – шумные, грубоватые, прямодушные. Планк жевал во время разговора, что делало его похожим на верблюда, и радовался своему назначению наместником Сирии. В скором времени ему предстояло отбыть в Антиохию, чтобы принять должность.

Рябое лицо Деллия стало еще более бугристым. Он вежливо осведомился, читала ли я отчет о войне, который он подал Антонию.

– Он вот такой длины. – Антоний развел руки в стороны. – Я обещаю прочесть его первым. Полагаю, ты рассказал всю правду – и о мужестве солдат, и о потерях.

Деллий улыбнулся, но мне всегда казалось, что его улыбка смахивает на ухмылку.

– Я старался, император.

Молодой Титий, чье длинное и смуглое лицо изначально было сухим и теперь не казалось разительно похудевшим, подался вперед и сказал:

– Секст прислал новые предложения. Мы должны принять решение.

Секст?

– А где Секст и какое решение нужно принять? – спросила я.

– Со времени высадки на наши берега Секст собрал три легиона, но пал так низко, что теперь предлагает их – и себя – в качестве наемников тому, кто больше заплатит. Он торгуется даже с парфянами, – ответил Титий.

– Значит, он не может больше называться римлянином, – сказал Антоний.

Его голос звучал скорее печально, чем сердито, как будто он думал: «Кому можно доверять, во что верить, если сын Помпея готов стать союзником парфян?..»

Антоний медленно покачал головой.

Он никак не мог свыкнуться с вероломством: будучи старомодно честным, он всякий раз испытывал потрясение, сталкиваясь с чужим коварством. Между тем убийство Цезаря было не единичным событием, но отражением общего состояния римских нравов. К тому же ряду относились и интриги Октавиана, и заговор Лепида, и отступничество Лабиния, а теперь – циничная проституция Секста.

– Значит, мы должны отказаться от его предложения? – спросил Титий.

Антоний удивился, что Титий об этом спрашивает.

– Да. С Секстом покончено.

Антоний молчал так долго, что я решила, будто его речь закончена. Но тут он добавил:

– Нельзя допустить, чтобы он спелся с парфянами.

Титий хмуро кивнул:

– Да, этого допустить нельзя.

Агенобарб помахал рукой, показав зажатую между большим и указательным пальцем монету:

– Вот что попало в мои руки, уже не в первый раз. Это деньги из захваченной парфянами армейской казны: они стирают твой образ, заменяя его своим.

Он передал монету Антонию, который внимательно осмотрел ее. Не только очертания его лица были затерты и закрыты изображением парфянского царя, но и мое, находившееся с оборотной стороны, забивал контур парфянского всадника с подвешенным к седлу колчаном.

– Такого нельзя терпеть, – заявил Агенобарб.

– Мы и не потерпим, – отозвался Антоний, но в его голосе недоставало пыла.