А сейчас перед ним простирались эти бесконечные, безжизненные поля.

– «Давай полетаем на воздушном змее», – запел он себе под нос.

Показав ему ноутбук, Лакост показала его судьбу. Его бесплодное будущее.

И теперь он ждал стука в дверь.

– Я ничего не сделала, – сказала Хуэйфэнь, спеша по коридору. – Должна была, но не сделала. Я беспокоюсь о Жаке.

– А что сделал он? – спросил Натаниэль, едва поспевая за ней.

– Меня больше беспокоит то, что он собирается сделать.

– Куда мы идем? – спросила Амелия. – Постой. Нам нужно составить план. Мы не можем просто бегать по академии и искать его.

– У меня уже есть план, – сказала Хуэйфэнь, глядя перед собой, чтобы не сбиться с шага, а вернее, с бега. – Кажется, я знаю, где он.

– Где?

– На фабрике. На макете.

– Черт, – прошептала Амелия.

Но она понимала, что китаянка, скорее всего, права.

Куда еще отправится униженный золотой мальчик, как не туда, где он терпел поражение? Туда, где выявлялись его недостатки, его ошибки.

Где его убивали. Раз за разом.

Что значила еще одна смерть?

– Merde, – пробормотал Натаниэль.

И они ускорили шаг.

– Расскажи мне, – проговорил Арман.

И Мишель стал рассказывать завершение своей истории, как когда-то, ночуя где-нибудь вместе в гостях, они рассказывали друг другу страшилки, чтобы волосы становились дыбом.

Но что, если на этот раз пугало было настоящим? И сидело в комнате рядом с ними? Не пряталось под кроватью или в кладовке, а сидело на виду? Некрасивое и непременно человекообразное.

– В тот первый вечер, когда Ледюк пригласил меня к себе, он говорил о новых кадетах не самые лестные вещи. Но он сказал, что знает, как научить их уму-разуму. Мы выпили еще, а потом он удалился в спальню и появился оттуда с подносом в руках. Было что-то официозное, церемониальное в том, как он нес поднос перед собой. Так несут награды на вручение.

Гамаш представил себе, как коренастый Ледюк идет по комнате, выставив перед собой короткие руки. С подношением своему герою. Предполагая, что Мишель Бребёф, как никто другой, оценит то, что он сделал. Что продолжает делать.

– Меньше всего я ожидал увидеть то, что увидел, – сказал Мишель. – Старый револьвер. Но я быстро понял, что он вовсе не старый. Старый только дизайн. Классический. А сам револьвер вполне себе новый. Я взял его.

Он изобразил, как взвешивает оружие в руке.

– Никогда не держал в руках револьвера. А ты? – спросил Арман.

– Теперь уже – да. Но прежде – нет.

Прежде, чем пуля разнесла мозг Ледюка.

– Наше служебное оружие рядом с этим кажется пустяшным. Хотя на самом деле оно более эффективно.

– Все зависит от того, какой эффект тебе нужен, – заметил Арман.

– Верно. Для нужд Ледюка револьвер был идеальным оружием. Он рассказал мне, как в первый раз предложил револьвер одному из кадетов. Он владел револьвером уже год, но не мог заставить себя сделать это. Не потому, поспешил он заверить меня, что считал, будто поступает неправильно. Его беспокоило, что кадет расскажет кому-нибудь. Но потом он понял, что должен решиться. Он выбрал подходящего кадета. Не слабака, как можно было предположить. Тех он уже и без того контролировал. Нет. Он выбирал самых сильных. Тех, кто мог и не склониться перед его волей.

Бребёф задумался на секунду, вспоминая тот вечер.

– Я не понимал, о чем он говорит, и он это увидел. Наконец он сказал мне без обиняков. Кадеты, подчиняясь его воле, играли с этим револьвером в русскую рулетку.

Он посмотрел на свою руку, будто все еще держал в ней револьвер, потом поднял глаза.

– Тем вечером после Ледюка я пришел к тебе. Хотел рассказать об этом.

– Почему же не сказал?

– Из нашего разговора я понял, что ты уже знаешь. Когда я спросил, что ты собираешься делать с Ледюком, ты сказал, чтобы я беспокоился за свою сторону улицы, а ты будешь беспокоиться за свою. Вот я и решил, что тебе известно, чем занимается Ледюк. И у тебя есть план.

Арман покачал головой:

– Я узнал об этом только вчера вечером. Надо бы раньше, но мне и в голову не приходило, что кто-то может проделывать нечто подобное с кадетами. Даже такой садист, как Ледюк. Но этим объясняется и револьвер, и специальный глушитель, который он изготовил на заказ. На всякий случай.

– Одна пуля вставляется в камеру, потом барабан раскручивается, – сказал Мишель. – Такое можно проделывать только с револьвером. Когда этот коротышка-мерзавец с улыбочкой, не сходившей с его лица, сказал мне, чем занимается, я понял, почему ты здесь.

– Я? – переспросил Арман, удивленный таким поворотом разговора.

– Я понял, что ты собираешься делать. Ты пришел в академию, чтобы избавиться от Сержа Ледюка. Ты уволил всех преподавателей, которых затронула порча, но оставил его. Почему? – задал я себе вопрос. Потому что на него у тебя были другие планы. Что-то более серьезное. Чтобы он больше никогда никого не смог мучить.

– Но я же говорю тебе, что ничего не знал про русскую рулетку, – сказал Арман. – Увы, это так. Я мог избавить их от нескольких месяцев мучений, но все это время ничего не делал.

– Рано или поздно ты бы узнал. Ты копал. Пытался найти на него что-нибудь. А когда за коррупцией открылся бы настоящий ужас, то что? Что бы ты сделал?

Арман молчал.

– Ты бы предъявил ему обвинение, а потом, наверное, убил бы его. Тебе пришлось бы это сделать, чтобы спасти кадетов.

– Я мог бы его арестовать.

– За что? Он бы никогда не сознался, а несчастных кадетов запутал настолько, что они перестали отличать черное от белого. Они бы ни за что не признались, что играли в русскую рулетку. Пока Герцог оставался жив.

Бребёф наблюдал за Арманом и видел происходящую в нем борьбу. Он заговорил тихо. Спокойно. Почти шепотом.

– Он должен был умереть. Насильственной смертью. Ты стал бы искать другие варианты, как это делал я. Ты пришел бы к нему как-нибудь вечером и попросил показать револьвер. Ты бы вставил пули в барабан, а он бы смотрел в недоумении и пытался объяснить, что тебе нужна всего одна пуля. А потом ты бы приставил револьвер к его виску. А когда он понял бы, что сейчас случится, то начал бы умолять оставить его в живых, а ты бы нажал на спусковой крючок.

Они смотрели в глаза друг другу. Эта история сделала свое дело. Привела в ужас их обоих.

– Но худшее было бы впереди, Арман. Нажав на спусковой крючок, убив безоружного, казнив его, ты бы убил и себя. Ты бы совершил немыслимое, обрек себя на проклятие, спасая кадетов. Я не мог этого допустить. Поэтому я сделал все за тебя. Отдал тебе должок.