Повеяло пантеизмом, идущим от древней каббалы, от Спинозы и его последователей, от новых каббалистов Цфата. Виленский гаон более-менее знал это. Хлопал глазами только тучный реб Саадья-парнас. Раввин реб Хаим из молельни Рамайлы понял это на свой манер. Он содрогнулся:

— Как? Как?! Так получается даже в… в уборной? Не рядом, конечно, будь упомянута… Тьфу на них!

— Погодите, это еще ничего! — бодро прокукарекал реб Авигдор. — Послушайте дальше, учителя и господа мои… — «Все, что сотворено, якобы отделилось от Него.

Все является частицей Его одеяния. Получается, что во всем, что ты видишь, ты смотришь на Него, да будет Он благословен, а Он смотрит на тебя!..»

— Сопляки! — взвизгнул гаон, выйдя из себя от гнева.

— Погодите! Вот тут есть одна очень важная вещь: «Душа сказала однажды Баал-Шем-Тову: “Ты удостоился того, чтобы тебе открылись возвышенные дела, не потому, что много изучал Гемору и комментаторов, а потому, что постоянно молился с великой устремленностью”…»

Реб Авигдор внимательно осмотрелся. Хм… старый аскет шел прямо в сети. Его строгое лицо теперь окончательно помрачнело. Его белые брови распрямились, как стрелы. Полные губы сжались в узкую полоску. И, чтобы еще больше раздразнить его, Авигдор умышленно остановился и якобы смущенно спросил:

— Дальше? Я вижу, учитель наш Элиёгу, что… что…

— Дальше! Дальше! — с сердитым нетерпением ответил Виленский гаон. Ему, старому аскету и самоистязателю, теперь доставляли какое-то странное удовольствие причиняемые ему страдания, все более усиливавшаяся кровная обида, содержавшаяся в рукописи и направленная против него лично, точнее — против его вечного, самоуверенного аскетизма…

И реб Авигдор постарался сразу же отыскать в «Завещании Риваша» наиболее мучительное и оскорбительное место, нацеленное точно в самое уязвимое место в сердце гаона:

— «Человек не должен слишком много заниматься деталями и мелочами каждой заповеди, которую выполняет. Потому что именно этого и хочет дух соблазна: напугать человека трудным служением Творцу, да будет Он благословен! И даже если человек поддался соблазну прегрешения, то пусть он не принимает этого слишком близко к сердцу, чтобы тем самым не отвлекать себя самого от служения Богу, да будет Он благословен. Пусть он лишь на короткое время опечалится своим прегрешением и сразу же возвращается к тому, чтобы радоваться Творцу, да будет Он благословен…» Хм… хм…

Не останавливаясь, безо всякого перехода Авигдор начал читать другой отрывок:

— «Дух соблазна никогда не уговаривает человека, чтобы тот совсем не изучал Тору. Он знает, что человек его не послушается. Потому что если человек совсем не будет изучать Тору, он не будет пользоваться уважением у других людей, не будет ученым… Но дух соблазна уговаривает человека не изучать того, из чего проистекает страх Божий. Например, книги “мусара”[307] или “Шулхан орух”,[308] помогающие ясно узнать закон. Поэтому он убеждает постоянно изучать Гемору и комментаторов, все время Гемору и комментаторов…»

Когда Авигдор читал этот пассаж, с гаоном случилось что-то странное: морщины на его желтовато-бледном лице налились краснотой, седая голова на тонкой шее начала раскачиваться от плеча к плечу и тянуться вверх, будто он был по шею засыпан тяжкими развалинами собственного дома… То, что он услыхал здесь, действительно было не лучше такого обвала. Это было крушение системы, полученной им в наследство и развиваемой им самим на протяжении многих лет подряд. Это был прыжок через все ограды, которыми он окружил себя самого, а также все еврейские местечки. Дьявольское издевательство над всем его видением еврейства, набожности, Торы и служения Богу; надо всем, что он так строго хранил целых пятьдесят лет, сидя в этой комнате… И еще до того, как посланец из Пинска дочитал два последних слова, гаон соскользнул со слишком высокого для него кресла и встал на свои худые ноги, одетые в чулки, затопал кожаными шлепанцами по кирпичному полу и, потрясая сжатыми в кулачки руками, тихо закричал:

— Это… это… сжечь… сжечь! Сжечь рядом со входом в синагогу! Такие… такие преступники из стана Израилева! Писать такие вещи святыми буквами! Всех их пороть! К куне поставить… Искоренить!..

Он покачнулся, как больной, слишком рано вставший с кровати. Стал хватать ртом воздух, искать руками, на что бы опереться. Глава общины реб Саадья и раввин реб Хаим подхватили его и усадили назад, в жесткое кресло. В комнате стало шумно.

Не потерял головы только посланец из Пинска. Он предоставил другим заниматься старичком, мять свои лапсердаки. Своего собственного щегольского лапсердака он пожалел. Рукопись, наделавшую такого шума, он сложил и засунул обратно во внутренний карман. Только теперь, когда гаон снова сидел в кресле, положив свои ослабевшие руки на подлокотники, Авигдор подбежал к нему с озабоченным выражением лица, сведя над переносицей русые брови, и произнес своим басовитым голоском:

— Ах, ах, ах! Кто же мог знать?.. Я больше не буду читать, больше не буду рассказывать… Раз наш учитель Элиёгу принимает это так близко к сердцу…

Он словно тайком совершил поджог, а потом вышел из укрытия и, якобы испуганный, спросил: «Что это все так бегают? Где-то горит?»

Глава восьмая

Донос на Лейви-Ицхока

1

О слабевший гаон реб Элиёгу быстро собрался с силами, крепче уселся в кресло и протрезвел от гнева, как от опьянения. Не столько из-за двусмысленного раскаяния Авигдора, что тот чтением «Завещания Риваша» причинил тут так много огорчений, сколько совсем от другого. Гаон вспомнил слова мудрецов, да будет благословенна память о них, что «злиться — это все равно что поклоняться идолам». И, словно оправдываясь за то, что совершил такой грех, гаон заговорил, обращаясь к своим гостям, дрожащим голосом:

— Господа и учителя мои! Вы слыхали здесь собственными ушами, что написал этот соблазнитель из Меджибожа, именовавший себя «Баал-Шем-Товом», относительно заповеди изучения Торы, или то, что было написано от его имени… Они — все соблазнители из этой «секты» — говорят, что все, что думали гаоны и раввины относительно этой заповеди, — ничто. Что глазами — они называют это «гистоклус»,[309] и сердцем — они это называют «кавонойс»,[310] можно служить Творцу больше, чем всем остальным на свете… Кажется, что может быть выше «Криас-шма»,[311] который мы все произносим трижды в день: в утренней молитве, держа кисти видения в руке, в вечерней молитве, и когда отправляемся спать? Так что же там сказано, господа мои? «И не будете вы блуждать, влекомые сердцем и глазами вашими…» Кажется, ясно, как солнце в полдень. А в святой Торе это записано черным огнем по