— Да…

— Ты — умный, талантливый, сильный… Ты можешь все. Стряхни наваждение.

— Да…

— Вокруг — огромный, сказочный мир. Давай обойдем его… Давай подружимся с людьми, которые не зависят от твоей власти и денег… Ты еще не изведал счастья бескорыстной раздачи добра.

— Да…

— И губернатором тебе не надо быть — ты больше любого губернатора. Поверь мне, у нас губернатором человека можно называть только в насмешку. Бетховен, узнав о коронации Наполеона, в ужасе закричал: «Боже, какое снижение вкуса!»

— Да, моя любимая…

— Вся твоя жизнь и так сплошное Ватерлоо, и это звучит не ода «К радости», а Реквием… Остановись, Саша…

— Да…

— Ты сделал свое имя нарицательным, и обозначает оно — деньги!.. Ты стал первосвященником дьявольской религии, где веру заменяет жадный азарт. Это дорога в ад.

— Да. А что такое ад?

— Это твоя жизнь, помноженная на бесконечность…

— Да, наверное…

Господи, как невыносимо остро я любил ее в этот момент!..

Какое волнующее недостоверное блаженство!

Короткое счастье, как вздох, — она ведь мне врет. Не знаю, в чем ложь — в чувствах, мыслях, обстоятельствах, планах, намерениях, мотивах.

Но она меня сейчас обманывает. Пытается обмануть. Хотя меня обмануть нельзя, потому что я, пролетая сквозь детали, как безмозглый детектор лжи, как электронный полиграф, все равно сразу фиксирую недостоверность поступающей информации. В системе — сбой! Правильный ответ невозможен…

Не знаю почему, не понимаю зачем, но она хочет обмануть меня. Может быть, уводит за собой, стаскивает со следа? Не знаю.

Но я ее люблю и счастлив прикосновением к ней. Все разумею, все понимаю, а сделать ничего не могу. Да и понимать-то нечего, потому что разум и любовь — непересекающиеся поля, сходящиеся параллели, эмоциональная геометрия Лобачевского.

А иначе как объяснить, что Пушкин, умнейший в русской истории человек, любил беспамятно пустую хорошенькую бабенку, которая его в грош не ставила и стеснялась его, а страстно обожала, наоборот, здорового блондинистого кавалергарда и не угомонилась, сука, пока не погубила единственного, избранника, гения, пришельца…

Глупо рассуждать об уме и любви, когда в твоих объятиях женщина, которая делает абсолютно неинтересным для тебя существование остальных трех миллиардов баб на земле…

Раздался телефонный звонок. Снова, и снова, и снова рвала утреннюю тишину тревожная трель, сигнал тревоги, знак беды.

— Не бери трубку, — испуганно сказала Марина.

— Этот номер знают всего три человека…

В пять утра? Включил с ненавистью и страхом телефон и услышал голос человека 1/43 — аппарат Президента.

— Александр Игнатьич, примите меры, если поспеваете… Сегодня — занавес. Ресурсы исчерпаны… Так сказать, технический дефолт…

Так, лавина поехала вниз. Положил трубку.

— У тебя проблемы? — спросила Марина.

— Да. Сегодня они станут проблемами всей страны…

Гул в голове. Руки немного дрожат. Я встал и начал быстро собираться.

Телефонный звонок вышвырнул меня из пространства счастья, он отсек все предыдущее, как гильотина отрубает и мечты, и воспоминания.

И снова зазвенел телефон. Многовато для закрытой линии в рассветный час! Рванул трубку — человек 1/42, Сафонов.

— Александр Игнатьич! Наш боец ненормальный, Серега Ордынцев, час назад уложил «бетимпексовский» патруль, который захватил Кота.

— Ордынцев?

— Вот именно…

— А где Кот?

— Я же говорю — его Ордынцев увез из Теплого Стана… Наш человек наблюдал.

— Только этого еще мне не хватало сегодня! У вас связь с Ордынцевым есть?

— Он отключил мобильник. Но мы его ведем, — заверил Сафонов. — Я уверен, он повез его к Ленке Остроумовой…

— К Лене? Остроумовой? Странно, — удивился я. — У него радиомаяк есть?

— Есть. Но я ничего не предпринимал — жду ваших указаний…

— Какие ты ждешь указания, Кузьмич? Я тебе вчера сказал — мне эта история уже поперек глотки! Сегодня же реши этот вопрос…

— Мне надо знать меру допустимых решений!

— Ты что, старая министерская крыса, ждешь от меня письменных резолюций? — взбесился я окончательно. — Не играй со мной! Я сказал — решить! Вот и действуй — по обстоятельствам…

— Есть! Решим по обстоятельствам!

Я обернулся — Марина лежала ничком, закопавшись лицом в подушки. Как в обмороке, как в коматозном сне.

Уже одетый, присел рядом с ней на край кровати, погладил ее нежно:

— Марина, сегодня ужасный день… Надо пережить его. Я должен выстоять сегодня… Потом мы сделаем все так, как ты говоришь. Я готов…

Ничего не ответила. Не пошевелилась. Ладно, надо пережить сегодняшний день.

— Я Лору провожу на вокзал, — сказал я Коту. — А ты отсюда пока не высовывайся. Для тебя будет здоровее, а нам всем — поспокойнее…

Кот пробурчал под нос что-то досадливо-сердитое, ему было невыносимо быть ведомым, зависимым. Здравый смысл все-таки одолел кураж, он махнул рукой:

— Тогда не тяните Кота за душу — давайте прощаться…

Мы с Леной вышли на кухню, она притворила дверь и спросила:

— Солдатик, может, мне поехать с вами на вокзал?

Я помотал головой:

— Спасибо, не надо. Подержи тут Кота на сворке…

— Пустое! Он — самопрограммирующийся механизм. Его уговорить невозможно, проще убить…

Я посмотрел в ее круглое личико куклы Барби, подавшейся в банду.

— А тебе раньше приходилось стрелять в кого-нибудь?

— Конечно! В тетеревов, в зайцев, в лося стреляла… Меня отец лет с двенадцати брал на охоту!

— Ну, это все-таки другое!

— Естественно, другое! — подтвердила Лена. — Зверюшек потом, когда запал уходит, жалко до слез… А этих шакалов… Потом жалела, что яйца ему не отстрелила…

— Фи, девушка! Ты же невинная и нежная — забыла, что ли?

— Она и есть! Нераспустившийся цветок! Но когда я увидала, как он припустил к тебе с пистолетом навскидку, так я и распустилась сразу… — Она вдруг обняла меня и стала хохотать: — Если бы ты мог на себя взглянуть — в смокинге, с клювастым веником в руках и с криком «Шикадама!». Я боялась описаться от ужаса и смеха…

— Такие нежные и невинные на Западе идут в террористки и грабительницы банков, — подытожил я.