– Ладно – мы занимались любовью. – Арлетта прищурила глаза, обдумывая фразу. – Хотя я бы не назвала это так.

– Как бы ты это назвала?

– Мы просто переспали, извиняюсь за свой французский. Он был в полной прострации из-за гибели Дома, а я беспокоилась за тебя.

– Ах, так ты улеглась с ним в постель из-за того, что беспокоилась за меня? Интересно.

– Отчасти да. Слушай, я не оправдываюсь, но и у меня было еще то настроение. Я думала, что нам скоро крышка. – Глаза Арлетты наполнились слезами. – А я тебя очень люблю, это правда.

Это было так очевидно, что Саба, хоть и дрожала от злости, заставила себя умерить свое возмущение. Она не знала Барни, ничем не была ему обязана – ее реакция была спонтанной, как и все прочее в ее жизни.

– Ох, Арли, извини. – Она обняла подругу. – Сейчас я такая противная, просто не знаю, что делать. Ты любишь его?

– Могла бы, но не думаю, что мне это нужно. Он такой сумбурный. И вообще, разве ты не помнишь, я рассказывала тебе о своем маленьком сыне?

Она достала из кармана фотокарточку, и ее губы расплылись в улыбке при виде золотых кудряшек и милого личика.

– Мой маленький шалунишка, – проворковала она.

– Может, ты расскажешь о нем Барни?

– Не стоит. – Арлетта помрачнела. – Ребенок от другого мужчины никогда не бывает афродизиаком.

– Но если он тебя любит… – Она ничего не могла с собой поделать и относилась неодобрительно к физиологическим отношениям без душевной привязанности. – Он мог бы принять твоего ребенка. После войны приятно обзавестись семьей.

– Нет. Мысль, конечно, приятная, – решительно заявила Арлетта, – но не будем отрываться от реальности. Этот парень не смотрит на меня как на возможную жену. Почти все его друзья погибли, я для него как одеяло, под которым можно спрятаться, и это хорошо. Я на десять лет его старше, а он сейчас в таком шоке из-за твоего Дома, что у него в голове сумятица. Там у них был еще один общий друг, Джеко. Дом говорил о нем?

– Нет.

– Они учились вместе еще в школе.

– Да.

Они поглядели в окно. Муэдзин призывал правоверных к вечерней молитве. Дождь давно перестал. Небо окрасилось в цвета заката и превратило крыши домов в красочные замки.

– Барни сказал, что Джеко сбили, и Дом терзался, что не должен был брать его в полет.

– Запоздалые сожаления. Бедный Дом.

– Все бедные, – согласилась Арлетта. – Война – страшная штука. Не знаю, почему ее так любят мужчины. – Тяжело вздохнув, она стала укладывать волосы.

– Ты мне вот что скажи, – попросила Саба. – Барни знает что-нибудь обо мне?

– По-моему, немного знает.

– Должно быть, он ненавидит меня. Дом наверняка рассказал ему, как я уехала.

Молчание Арлетты было красноречивее всяких слов.

– Было непросто, – сказала она потом. – Я рассказала ему все, что могла, о твоих злоключениях в Турции. Не знаю, поверил ли он… Ладно, дорогая моя. – Арлетта внезапно вскочила. Такого грустного лица Саба еще у нее не видела. Фотку сына она бережно убрала в косметичку. – Мне пора на концерт.

Часа в два ночи Саба проснулась. За окном было черным-черно. Она подумала про Билла, жениха Арлетты, о котором подруга упоминала все реже. Интересно, жив ли Билл, утешается ли он с какой-нибудь другой женщиной или вернулся домой, к мамочке? В эти минуты война показалась ей тяжким молотом, вдребезги разбившим все их жизни.

Когда Доминик в последний раз вышел из шатра, из соседнего, что поменьше, выглянула Абида, которая пекла там лепешки. Любопытные карие глаза устремились на Дома. Ее муж резко рявкнул, и она торопливо исчезла.

Карим и его сынишка помогли Дому залезть на ослицу, и без того нагруженную вьючными мешками. Карим на этот раз обулся в стоптанные сандалии, подбитые кусками старых автомобильных шин. Ибрагим с важным видом вел ослицу. Он нарядился в чистую джеллабу, а вокруг шерстяной шапочки намотал на голову длинный шарф.

Карим махнул рукой в сторону горизонта, говоря, что путь предстоит неблизкий. Дому почудилось, что он упомянул Марса-Матрух, но он не очень это понял. Местные произносили названия не так, как он привык, а от долгих разговоров у него начинался кашель.

Был ясный, холодный день. В первые часы пути Дом не видел ничего, кроме простиравшейся во все стороны пустыни и чудом выросших там и сям деревьев. Мальчишка шел рядом и бросал на Дома украдкой тоскливые взгляды. Теперь они были друзья – Дом обнаружил в своем кармане листок бумаги и сложил из него самолетик, а Ибрагим приносил доску, и они резались в разные игры.

Через четыре часа пути они вышли на бетонку, и Дом увидел впереди грязный дорожный щит. Это начинался Марса-Матрух, причем гораздо быстрее, чем он рассчитывал. Там он сможет сесть на поезд. Он снова вернулся в цивилизацию – или в ее бледное подобие.

Он показал на городок, поднял кверху большой палец и попробовал улыбнуться, хотя испытывал лишь стыд и глубокую печаль. По дороге он взглянул их глазами на раздолбанные дороги, сгоревшие джипы, брошенные на обочине, занесенные песками остовы самолетов, похожие на доисторических птеродактилей.

Для Ибрагима поход в город был увлекательным приключением, но Карим, глядя на следы войны, лишь странно смотрел на Дома и пожимал плечами, словно говоря: «Что тут поделаешь? Такова жизнь». А Дом снова вспомнил тот восторг, с каким он сбрасывал бомбы на нефтебазу, расположенную недалеко отсюда; в то время Карим и Ибрагим были для него лишь крошечными фигурками, ползающими по земле. Тогда ему было на них наплевать.

Железнодорожная станция находилась на краю города. Чем ближе они подходили к ней, тем испуганнее делались глаза Ибрагима. Ясно было, что прежде он не видел ничего подобного.

Возле билетной кассы Дом слез с осла. Вокруг расхаживали британские и австралийские солдаты, некоторые бросали на него странные взгляды. Он уже чувствовал себя неловко в джеллабе, которую ему дали на дорогу. Мальчишка ухмылялся и прыгал на одной ножке, поднимая пыль; Карим легонько дотронулся до плеча сына.

Хотя Дом уже вернулся в свой привычный мир, глядя на них, ему хотелось встать на колени и тысячу раз благодарить их за невероятную доброту.

– Вот, подождите. – Он достал компас в кожаном футляре. Красивый, старинный компас с поцарапанным кожаным футляром и выцветшей малиновой подкладкой когда-то принадлежал его отцу. Внутри остались еще четырнадцать египетских фунтов. Дом отсчитал четыре фунта себе, а остальные протянул Кариму – они хотя бы нормально перекусят и купят продукты, а может, и пучок люцерны для ослицы, которая терпеливо стояла рядом.

– Это тебе, – сказал он Ибрагиму и протянул ему компас. Мальчишка был поражен. Закусив губу, он глядел то на компас, то на улыбающегося отца. – Тебе. – Он положил компас на маленькую, грязноватую ладонь и загнул вокруг него пальцы мальчишки.