– Шукран, – еще раз поблагодарил он своих спасителей, прижав руку к сердцу, а потом еще долго глядел вслед мужчине, мальчишке и ослице, пока они не растаяли в жарком, пыльном мареве. Вот они и попрощались. Ему все еще не верилось в свое спасение.

Дом зашел в вокзал и купил билет до Александрии, хотя этот город был сейчас последним местом на свете, где Дом хотел бы оказаться без Сабы. Но у него не было выбора: на билет до Каира у него не хватало денег, да и его эскадрилья базировалась поблизости от Алексы.

Через два часа он приехал в Александрию и неподалеку от вокзала, на улице Наби Даниэль, нашел недорогой отель «Ватерлоо». Снаружи отель больше напоминал ночлежку, но в нем было спокойно и тихо, в номерах чисто, а цена была приемлемая – заведение полностью соответствовало его единственному желанию выспаться, что он и сделал. Он проспал тринадцать часов и, проснувшись, с удивлением уставился на свисавшую с потолка липкую ленту, облепленную дохлыми мухами, на грубые стены. Он выпал из времени и пространства, а валявшаяся на полу пропыленная одежда, казалось, принадлежала кому-то другому.

Он смертельно устал. Бесконечные боевые вылеты в любое время суток, шок от авиакатастрофы, легочная травма и пневмония, лишившая его последних сил, давали о себе знать. Тело по-прежнему болело. Когда он вышел из отеля на улицу, у него кружилась голова, все казалось сном. В двух домах от отеля, в маленькой пошивочной портной продал ему белую рубашку и брюки западного покроя. Свои летные ботинки он превратил в обычные, отстегнув верх из овчины, – и мысленно поблагодарил умного парня из Министерства обороны, которому пришла в голову идея обуви, не вызывающей подозрений, для британских летчиков, оказавшихся в тылу противника. Грек-парикмахер побрил Дома острейшей бритвой, нагревая воду на маленькой жаровне, а в довершение побрызгал его лицо одеколоном с запахом сандалового дерева.

Свежая одежда и бритье немного привели Дома в чувство. После двух чашек кофе он вернулся в отель и позвонил в эскадрилью, чтобы сообщить о своем возвращении.

– Хорошая новость, сэр, – проговорил без удивления и эмоций голос на другом конце провода. Еще ему сказали, что Барни уехал в Суэц и тренирует новичков, а Риверс мобилизовался и сейчас уже в Австралии. После этого Дом испытал скорее облегчение, чем досаду. Он еще не был готов встретиться с однополчанами. Слишком слабым он себя чувствовал и злился на свою слабость.

Он уже хотел положить трубку, когда в нем послышался другой, властный голос. Радостный, торопливый. Это был Том Филипс, заменивший Дома в должности.

– Ты вернулся! Прекрасная новость! – загрохотал он. – Я думаю… – Тут линия наполнилась треском, и Дом не расслышал окончания фразы, но прозвучала она бурно. Потом раздался рев. – Тебе нужна медицинская помощь? Повторяю. Тебе. Нужна. Медицинская помощь? Прием.

Дом отказался. После ожогового госпиталя он не выносил мысли о том, что его еще раз запрут в больничной палате.

– Дайте мне только неделю отпуска, – прокричал он в ответ. – У меня тут нормальное жилье. – После возобновившегося адского треска он назвал свой новый адрес.

Какая-то информация все же дошла до эскадрильи. Через два дня его навестил священник, приятный, слегка шепелявый мужчина с несвежим дыханием. Он сказал ему, что и сам перенес год назад тяжелую пневмонию, и посоветовал Дому быть осторожнее и не простудиться еще сильнее. Перед приездом к Дому он переговорил с Томом Филипсом и командиром авиакрыла. Они оба считали, что Дому надо взять отпуск на пару недель. В Вади-Натрун и на нескольких аэродромах были вспышки гриппа, а в остальном сейчас все спокойно, так как немцы отступили в Тунис.

Он привез Дому чистую одежду, денежное довольствие за прошлый месяц и экземпляр «Горна», газеты, которая писала о местных событиях. Потом, немного помолчав, он произнес нечто вроде проповеди.

– По-моему, Александрия может научить нас гибкости, – сказал он. – После того как в 332 году сюда явился Александр Великий, последовали вторжение за вторжением. Сначала он, затем римляне, далее… ну, сейчас не помню, но погляди на город. Снова встал на ноги. Уже строятся новые дома, дороги, звучит музыка, все замечательно. Я привез тебе газету, если тебе захочется развлечься.

Он показал на колонку объявлений.

Дом пробежал взглядом страницу, мечтая лишь об одном – чтобы старый зануда поскорее отвалил.

И увидел ее имя.

Саба Таркан.

Перед его глазами запрыгали другие имена – Фаиза Мушавар, Бэгли, Арлетта…

Ну и ну, сказал он себе, слишком потрясенный, чтобы злиться. Ну и дела! Все это время она была здесь. Не уехала домой или в Индию, никаких других оправданий, которые он придумывал для нее. Все время была в Египте, выступала и почти наверняка жила с новым мужчиной.

Он улыбнулся и пожал священнику руку.

– Спасибо, что навестили. До свидания.

Когда священник ушел, Дом понял, что ему необходимо пройтись. Сойдя со ступенек отеля, он повернул направо, к трамвайной остановке, и долго наблюдал, как люди выходят из полумрака козырька на яркое зимнее солнце.

Все не так плохо, не так плохо. Он уговаривал себя, как человек, пытающийся идти со сломанной ногой. Скоро он уедет отсюда – из Александрии, из Северной Африки. Он вернется в Англию и начнет новую жизнь.

Он пошел к морю и с удовольствием отметил, что священник был прав – в Александрии налицо признаки быстрого выздоровления. Хотя светомаскировку еще не отменили, во многих местах жители уже соскребли синюю краску, покрывавшую уличные фонари. Команда садовников уже сажала цветы в муниципальных парках, рабочие стучали молотками, восстанавливая сгоревшие дома. Вот и Дом тоже мог справиться с тоской по погибшим друзьям, с обманутыми надеждами, с расшатанными нервами. Он не попадет в ловушку бесплодной тоски по прошлому. Если все позади, значит, все позади.

На углу рю Фуад безногий мальчишка протянул к нему руку.

– Да здравствует король Англии!

Дом бросил ему монету и пошел дальше.

Если ему все-таки больно, виноват только он сам. После пустыни он вернулся немного не в форме, теперь он это видел. Там, лежа в шатре Карима, он пытался четко продумать свою жизнь, но все время в его подсознании звучали ее песни – словно мостик от одной мысли к другой, наподобие разговора, который иногда бывает глубже, чем произнесенные в нем слова. И он все время помнил эти песни, потому что знал – без мыслей о Сабе ему не продержаться.

Там, под огромным небом, в простиравшейся во все стороны пустыне он четко понял одну жизненно важную вещь: все человеческие существа одиноки и нужны друг другу, как нужна ему Саба, а мираж она или реальность – в общем-то не имело значения.

Ночью, перед сном, он мысленно предавался воспоминаниям, и они проходили перед ним словно кадры фильма – Саба лежит в ванне и поет ему «Луизвилл Лу»[149]; вот она неумело стирает его носки и вешает на гардеробные плечики; вот его охватывает внезапная, безмерная радость, когда он ловит на себе ее взгляд и видит, как озаряется ее лицо. Ох, и дальше снова те же сны – близнецы, дом за городом, друзья за обеденным столом, и все движется вперед, не назад, так что у них, возможно, есть общее будущее.