– Если вы, как социалист, считаете, что капитализм обречен, – сказал я, – какая польза будет для мира, если социалистическая система в России рухнет?

– Социализм не рухнет ни в России, ни где-либо еще, – ответил Уэллс, – но в данном случае развитие социализма переросло в диктатуру.

– Да, в России совершили множество ошибок, и эта страна, как многие другие, не застрахована от будущих ошибок. Я считаю, что самой крупной ошибкой был отказ от иностранных долгов, российских ценных бумаг и объявление их царскими долгами после революции. Можно понять, почему Россия отказалась платить по старым долгам, но тем не менее этот отказ был серьезной ошибкой, которая привела к мировому антагонизму, бойкоту страны и иностранной интервенции. В результате страна заплатила в два раза больше, чем должна была.

Уэллс частично согласился со мной, но заметил, что мой комментарий хорош в теории, но не на практике, так как отказ от царских долгов был одним из призывов, которые вдохновили людей на революцию. Людей приводила в ярость мысль о том, что они должны платить по долгам старой, царской России.

– Но, – я продолжил спор, – если бы Россия не была столь идеалистична в своих устремлениях, она могла бы взять крупные займы в капиталистических государствах и более эффективно восстанавливать свою экономику, а с учетом послевоенной ситуации и инфляции – быстро вернуть все долги и сохранить дружеские отношения со всем миром.

– Ну, об этом уже поздно рассуждать, – засмеялся Уэллс.

С Гербертом Уэллсом я встречался часто и при различных обстоятельствах. Он построил дом на юге Франции для своей русской возлюбленной, довольно темпераментной особы. Над камином готическим шрифтом была высечена надпись: «Этот дом построили двое влюбленных».

– Да, – сказал Уэллс, после того как я обратил внимание на надпись, – мы несколько раз убирали, а потом восстанавливали ее. Во время ссор я приказывал каменщику убирать надпись, а во время примирений она просила того же каменщика восстановить ее на стене. Все это происходило так часто, что бедный каменщик отказался слушать нас и оставил надпись на месте.

В 1931 году Уэллс наконец-то закончил свой двухлетний труд, «Анатомия денег» вышла в свет, и Уэллс выглядел сильно усталым.

– И что вы теперь намерены делать? – спросил я.

– Как что? Писать новую книгу, – улыбаясь, ответил Уэллс.

– Боже мой, может, вам стоит немного отдохнуть или заняться чем-то другим?

– А чем же еще можно заняться?

Казалось, было бы о чем расстраиваться такому великому человеку! Он рассказывал мне о своем дяде, который служил главным садовником в одном из знатных загородных поместий. Тот мечтал, чтобы Герберт тоже работал в качестве домашней прислуги.

– Эх, если бы не божье провиденье, я мог бы стать вторым дворецким! – с иронией сказал он мне.

Уэллсу хотелось узнать, почему я заинтересовался теорией социализма. Я сказал, что не думал об этом, пока не приехал в Америку и не познакомился с Эптоном Синклером[100]. Мы вместе ехали к нему домой в Пасадену на ланч, и он спросил меня мягким и тихим голосом, что я думаю о прибыли. Я отшутился, сказав, что было бы лучше задать этот вопрос бухгалтеру, а не мне. Это был простой и безобидный вопрос, но я чувствовал, что именно в ответе на него скрывается корень проблемы, и с тех пор я стал воспринимать политику не как историю, а как проблему экономического развития.

А еще Уэллс с сомнением отнесся к моему дару экстрасенса. Я считал, что такой дар у меня был, и в качестве примера рассказал одну историю, которая была чем-то большим, чем простое совпадение. Теннисист Анри Коше, я и еще один наш приятель зашли в один из баров в Биаррице. На одной из стен бара были установлены три рулетки с номерами от одного до десяти. В шутку я торжественно заявил, что обладаю психической силой и поверну все три колеса так, что стрелка первого остановится на девятке, стрелка второго – на четверке и третьего – на семерке. И в результате так все и получилось – один шанс на миллион.

Уэллс ответил мне, что это было всего лишь совпадение.

– Может быть, но совпадения, которые повторяются, требуют серьезного изучения, – заметил я и рассказал еще одну историю, которая случилась со мной, когда я был мальчишкой.

Я проходил мимо бакалейной лавки на Кэмбервелл-роуд и заметил, что ее ставни закрыты, но днем это было необычно. Что-то подсказало мне залезть на выступ окна и заглянуть внутрь через маленькое отверстие в ставнях. Внутри было темно и пусто, но все товары лежали на своих местах, а в самом центре на полу стоял большой ящик. Я спрыгнул на землю, испытывая какое-то странное чувство неприятия и отвращения, и пошел дальше. Вскоре после этого появились новости об убийстве. Оказалось, что Эдвард Эдвардс, учтивый пожилой господин лет шестидесяти пяти, присвоил себе целых пять бакалейных лавок, убивая их прежних владельцев обычной гирей. В той самой лавке на Кэмбервелл-роуд в большом ящике лежали его три последние жертвы – мистер и миссис Дэрби и их ребенок.

Однако Уэллс стоял на своем. Он сказал, что каждый в своей жизни может найти множество совпадений и все они ничего не значат. Это был конец нашего спора, но я мог рассказать ему о еще одном случае. Примерно тогда же, что и в случае с лавкой, я зашел в пивную на Лондон-Бридж-роуд и попросил стакан воды. Толстый, доброго вида мужчина с черными усами принес мне его. Я не знаю, что со мной произошло, но мне вдруг не захотелось пить ту воду. Я притворился, что делаю это, но, как только толстяк отвернулся к посетителю, я поставил стакан на стол и ушел.

А вот кое-что еще из серии эзотерического: за год до постройки дома в Беверли-Хиллз я получил анонимное письмо, в котором говорилось, что его автор был ясновидцем и во сне видел дом на вершине холма с лужайкой, по форме напоминавшей нос корабля. В доме было сорок окон, большая музыкальная комната с высоким потолком. Это место якобы являлось священным для индейских племен, которые приносили здесь человеческие жертвы около двух тысяч лет назад. В письме также говорилось, что в доме не будет призраков, если он будет постоянно освещен, а я не буду находиться в нем один.

Я не обратил внимания на это послание, приняв его за очередную выходку какого-то ненормального, но через пару лет я наткнулся на письмо и снова прочитал. Оказалось, что описание дома и лужайки совпадало с тем, что было на самом деле. Я не считал окна, а когда сделал это, то обнаружил, что их было действительно сорок!