кажущейся интимной обстановке этот контакт становится совершенно невыносимым.

– Простите, – шепчу и поднимаюсь из-за стола. – На минуту отлучусь.

– Осторожно там… – кричит мне вдогонку Чарушин. – Возьми свечу.

– Окей, – бормочу, прежде чем забрать одну из нескольких самых толстых, стоящих в углу кухни, и выйти в темноту.

Изначально планировала воспользоваться ванной, чтобы умыться и перевести дыхание. Однако уже на пути к ней понимаю, что ни первое, ни второе успокоиться мне не помогут. Поэтому я направляюсь в выделенную мне радушными хозяевами комнату.

Прикрыв за собой дверь, ставлю свечу на тумбочку, переодеваюсь в пижаму и набираю для сестры сообщение.

Сонечка Солнышко: Лиз, я очень устала с дороги. Лягу спать пораньше. Объясни всем, пожалуйста. И извинись за меня. Завтра поболтаем.

Не забираюсь в постель, пока жду ответ. Только покрывало стягиваю и взбиваю подушки.

Лиза Чарушина: Хорошо. Не волнуйся. Отдыхай. Спокойной ночи.

Собираюсь ответить на пожелание, но и думать об этом забываю, когда за спиной раздаются скрип двери и чьи-то шаги. Инстинкты, реагируя на подобное как на опасность, подгоняют резко развернуться. Только вот эмоциональный перегруз делает мои движения каким-то заторможенными. Пока медленно оборачиваюсь, дыхание звучит рвано и высоко. А когда, наконец, завершаю этот процесс и сталкиваюсь лицом к лицу с Георгиевым, и вовсе обрывается.

Сердце перестает биться. И по всем показателям долгое мгновение кажется, что я попросту рухну замертво. Пока мой организм, справившись со стрессом, не выплескивает мне в кровь одуряющую дозу адреналина. С этой лютой примесью сердце, словно реактивный двигатель, заводится и стремительно набирает максимальную скорость.

Взгляд, запах, подавляющая сила и волнующий жар… Поверить не могу, что снова так близко все это ощущаю. В попытке побороть желание обнять Сашу, отчаянно сгребаю пальцы в кулаки.

– Почему ты здесь? – все, что удается вытолкнуть.

Голос не только дрожит, но и звенит от напряжения.

Он шагает ближе. Я на автомате отступаю. Пока не притискиваюсь спиной к прохладной поверхности шкафа. Пространство вокруг нас сжимается. Я ощущаю дикую нехватку кислорода. А Георгиев еще и касается лицом моего лица, упирается лбом в мою переносицу, ведет ладонями по моим повисшим вдоль тела рукам… Боже… Мурашки, которые разлетаются по моей коже, такие жгучие, что кажется, будто под нее тысячи раскаленных спиц загоняют.

Я хочу сказать Саше, чтобы он убирался.

Но вместо этого повторяю лишенный смысла вопрос.

– Почему?..

– Потому что не могу сдержать свое слово, – шепчет он сипло, заставляя мое сердце делать очередную критическую остановку. – Соня… Я все понимаю, но… – хриплый выдох, и за ним – глубокая пауза. – Будь снова моей. Навсегда.

49

Просто озвучь, что я должен сделать?

© Александр Георгиев

Любовь – сила.

Самая могучая. Самая сокрушающая. И самая, мать вашу, живительная.

Достигнув всех стратегических целей войны, которая долгое время являлась смыслом моей жизни, полагал, будто выгорел до золы. Но именно сейчас – после всех событий, накопленных слов, заглушенных эмоций и задавленной тоски – вижу Соню, и в окрепшем организме вспыхивают остатки жара. За грудиной разгорается такое лютое кострище, что преисподняя в сравнении с этим пламенем кажется беспонтовым Диснейлендом.

Вдох. Выдох. Короткая передышка. И повтор сумасшедших ощущений.

Первое чувство, которое заполняет большую часть моей пустоты – это страх. Я был уверен, что рычаги, влияющие на его возникновение, задубели и, в конце концов, атрофировались. И вдруг чуть не трогаюсь умом от феерического возвращения этого гребаного чувства. Нутро топит столь бешеной волной, что меня резко бросает в пот и дрожь.

«…сила мужчины в его женщине…»

Определенно.

С мыслями о Соне я не испытывал страха перед целым преступным синдикатом. А сейчас, видит Бог, боюсь взглянуть ей в глаза. Разочарование, злость и та самая ебучая жалость – больше, чем я способен сейчас вынести от нее.

Стальной прут, который называют стержнем, не сломан. Сохраняет вертикальное положение. Но, мать вашу, как он трясется и вибрирует, пока я отчаянно держу равновесие.

– Привет.

Ее голос звучит спокойно. Глаза смотрят сквозь меня.

– Привет, – выдаю тяжело.

Наверное, должен испытать облегчение, что не пришлось столкнуться с ожидаемыми и заслуженными мной чувствами. Но, вопреки всему, с той самой секунды мое волнение усиливается.

Докуриваю, не ощущая больше ни малейшего кайфа от никотина. Настолько индифферентен, что впору бросить навек пагубную привычку, к которой, казалось бы, жаждал вернуться.

– Все нормально? – притормаживает рядом со мной обвешанный сумками Чара.

Я медленно моргаю, стискиваю челюсти, с трудом сглатываю и без каких-либо слов киваю.

– Не торчи здесь долго, – выдает уже грубее. – То, что хочешь, один хрен не вытравишь. Только какое-то гребаное воспаление схватишь.

Я хрипло прочищаю горло и сплевываю слюну, которая ощущается слишком горькой, чтобы ее сглатывать. Отворачиваясь, сминаю в пепельнице сигарету и угрюмо смотрю на заснеженный двор.

– Есть еще шанс проскочить в город?

– На твоей спортивной колымаге – нет.

В этот момент мне почти посрать на пренебрежение, которое Чарушин выказывает, отзываясь о моей новой и, безусловно, охуенной тачке. Почти. Просто сейчас есть вещи важнее.

– Дай свой внедорожник, – задвигаю ровным тоном.

Тёмыч ухмыляется и мотает головой.

– Ни хрена.

Выдав это, скрывается в доме со всеми их чертовыми сумками.

Я тихо и весьма протяжно матерюсь. Хотел бы сказать, что это ярость… Только вот тело потряхивает вовсе не от гнева. Меня ломает. И абстиненция эта по той зависимости, которая во сто крат сильнее никотиновой. Гораздо сильнее всего, что я в этой жизни познал.

– Сука… Блядь… Боже… Блядь… – бормочу себе под нос, растирая дрожащими ладонями лицо.

Такие приходы ловлю, которые не настигали даже после выведения из наркоза. Будто все это время под воздействием каких-то препаратов был. И вдруг… Действие прекратилось.

Долго стою на крыльце, глядя на белые сугробы до ослепляющего жжения в глазах. Промерзаю до костей. Сердце уходит в автономный ресурсосберегающий режим. Дыхание постепенно выравнивается. Но на общем уровне волнения это почему-то сказывается слабо.

Особенно когда возвращаюсь в дом и продолжаю контактировать с людьми. Что я ни говорю, на кого не смотрю, в сознании трепыхается всепоглощающая мысль: где-то в этом доме находится Соня.

А потом мы, что вполне закономерно, оказываемся за одним столом, и я, набравшись гребаной смелости, перехватываю ее взгляд.

Злость? Разочарование? Жалость?

Ничего из этого в глазах, которые хранят для меня целую Вселенную, я не обнаруживаю. Там