рассказывать Догдомэ. Лидия Васильевна скандалов Шойдоку не устраивала, потому что знала — ничего этим не добьется. Когда доходившие до нее слухи нечаянно- подтвердил калмык-практикант Санджи, она все же крепко поговорила с мужем. Шойдок каялся, уверял, что такое никогда больше не повторится, но кто знает — так ли это. Видимо, обманывает по-прежнему…

— Тяжело мне…

А председатель говорил уже вроде бы о другом:

— В первой бригаде еще не вес кошары утеплены. К стоянкам не подвезли сено…

— Конечно, Шойдок виноват.

Единственный выход — снять Цынгуева с бригады, Догдомэ пришел к такому выводу. Но подсказывать Демидовой он все же не хотел. Пусть сама убедится, что другого пути нет.

— Ты все-таки попытайся еще раз с ним поговорить, — посоветовал он.

Лидия Васильевна поперхнулась едким дымом, покачала головой.

— Бесполезно. Откровенно- говоря, я надеялась, что Шойдок одумается. Теперь вижу — ничего не получится. Руководить он больше не может и рядовую работу тоже выполнять не может — отвык. Боюсь, как бы не спился. Чем ему помочь?..

— Рано темнеть стало, — заметил Догдомэ, включая фары. — Зима пришла…

— Да, да, зима, — отозвалась Лидия Васильевна, радуясь, что председатель сменил тему разговора. — Кажется, подъезжаем?

— Скоро Хангил.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

У края чистого неба быстроногий хулэг-скакун Красное Солнце развесил яркие лучи-гриву, раскидал по всей степи, раскалив до ослепительной белизны снег. Но старания его напрасны. Светит зимнее солнце, да не греет. Трескучий мороз пробирает до костей.

В этот солнечный морозный день бежала по степи заиндевелая лошадка, запряженная в сани с четырьмя седоками. Правил лошадью раскрасневшийся от жгучего ветра, дующего в лицо, парень в шапке-кубанке, надвинутой на одно ухо. Другое ухо он прижал к поднятому воротнику короткого мехового пальто. Несмотря на то что на руках у него были теплые варежки, вожжи он держал под мышкой, то и дело похлопывая замерзшие ладони одна о другую. Изредка озябшим голосом парень подгонял коня:

— Хыло! Хыло!

Рядом с ним возлежал в санях крепко хмельной после многодневной пьянки Дондок, но уже не в знаменитых шевровых одеждах, а в довольно потрепанном пальто с такими короткими рукавами, что руки оставались преимущественно снаружи. Надо же было так случиться, что Дондок, в стельку пьяный, попался на дороге, был подобран и очутился именно в этих санях. Не жалея своих стальных зубов, он отчаянно скрипел ими и почти ежеминутно спрашивал, мешая бурятские и русские слова:

— Елки-палки! Ну, доедем или нет, а-аа?

Спиной к ветру, закутанная в козью доху мехом наружу, позади них сидела… Балмацу. Да, да, Балмацу. И если бы заглянуть под плотно запахнутый высокий воротник дохи, то можно было бы увидеть, какое необычайно счастливое у нее лицо. Перевалив за рубеж тридцати лет, Балмацу родила очень тяжело. Когда ранним утром ей принесли красненького, с черными волосиками и синими глазами четырехкилограммового парня, когда она неумело взяла его своими большими руками и поднесла к груди, только тогда она поняла, что это ее ребенок, ее сын! Балмацу провела в родильном доме больше двадцати дней и вот возвращается домой, в бригаду. Не одна — с сыном, туго запеленутым, закутанным в стеганое шелковое одеяльце и надежно укрытым козьей дохой мехом наружу. В тесных одежках и крепких объятиях матери младенцу, должно быть, что-то показалось не совсем удобным, и он заворочался, запищал. Балмацу тут же принялась его успокаивать:

— Бубэй, баю, бубэй! Эх, паршивец, какой у тебя звонкий голос! Тебе бы спать да спать, а ты дрыгаешься. Давай-ка, засыпай, хороший сон посмотри. Скоро домой приедем. Хозяином в дом войдешь, чабаном будешь… Я тебя, сынок, на свою фамилию записала. Балмаев ты, понял? Это ничего, что у тебя женская фамилия. С такими фамилиями тоже хорошие люди есть. А имя я тебе Санджи дала. Слышишь, Санджи, — высунулась она из-под воротника, — я твое имя сыну дала. Что ты скажешь?

Калмык очень обрадовался, узнав, что у чабанки сын родился. Сам немало испытавший за свою короткую жизнь, он с самого знакомства с Балмацу проникся к ней особой симпатией и сочувствием. Сам вызвался съездить за нею в аймачную больницу. Услышав теперь, что маленькое существо, появившееся на свет, названо его именем, Санджи растрогался.

— Санджи, говоришь, назвала? От души рад. Желаю, чтобы он стал настоящим батыром! — и, взяв в обе руки вожжи, гаркнул что было силы: — Хыло-оо!

Услышав в дацане от тетушки Бальжимы, что Балмацу беременна, Дондок, когда ему удалось расстаться со старшиной Шоёновым и вырученными от продажи портретов Далай-ламы деньгами, прямиком направился к бывшей жене выяснять отношения. Его приставания и расспросы — от кого ребенок? — успеха не имели. Балмацу ясно дала ему понять, что это его, Дондока, совершенно не касается, и выставила. Всю осень и половину зимы Дондок где-то слонялся, пока не узнал, что Балмацу родила. Это ли был не повод, чтобы вдрызг попьянствовать? И судьбе еще было угодно, чтобы он очутился в одних санях с Балмацу и ее, а может, и его собственным сыном. Мороз частично выбил тяжелый хмель из его головы, и потому до его не вполне ясного сознания что-то дошло из короткого разговора бывшей жены с возницей. Еле ворочая заплетающимся языком, он грозно спросил:

— Какой такой Санджи? Почему моему сыну дали такое имя? Почему без моего разрешения? Я вам дам! Вот увидите…

Никто не ответил ему, и он, нахохлившись, безуспешно пытаясь поглубже засунуть руки в короткие рукава, опять затих. Балмацу и внимания не обратила на пьяную болтовню. Ее больше тревожило, не намокли бы, не дай бог, пеленки, не холодно ли сынишке. На секунду приоткрыв одеяло и увидев, как он, словно птенец клювом, забавно чмокает губами, Балмацу довольно улыбнулась.

— Никого мне, кроме тебя, не надо!

Санджи, привстав в санях, торопит, погоняет коня.

— Я тебе, Балмацу, хорошего скакуна приручу. Табунщики меня давно приглашали. Я сегодня же на конеферму поеду.

Приподнялся и Дондок. Поглядел на спину Балмацу, пошарил у себя за пазухой, вытащил непослушной рукой до половины пустую бутылку «московской», задрал голову, несколько раз глотнул из горлышка, прохрипел:

— Когда я маленький был, мать меня из рожка молочной водкой поила, пить приучила… Ну-ка, хлебните в честь моего сына! Я вас угощаю. Берите!

Балмацу оттолкнула рукой бутылку и оглянулась — далеко ли еще ехать.

— Не будем мы пить. Вот чаю бы сейчас горячего… Может, у кого-нибудь возле озера Ножей остановимся погреться?

Калмык огрел коня кнутом.

— Если пить не хотите, может, закурите? — протянул Дондок пачку папирос.

Очень хотелось Балмацу хоть