В палаццо Джонкиль вошла через ворота, благо электронный путеводитель теперь их отпирал. Прошла через сад, мимо бирюзового фонтана, который, оказывается, изображал девушку в миртовом венке. Потом поднялась прямиком на чердак. Дверь чердака стояла нараспашку, и Джонкиль показалось, будто именно так она все и оставила в прошлый раз.

— Вот и я, — провозгласила Джонкиль.

Утренний свет, невзирая на запертые ставни, все-таки освещал чердак солнечными полосками, так что фонарик Джонкиль не понадобился. Она подошла к черному сундуку и склонилась над ним.

— Значит, у тебя есть какой-то секрет. Может, у тебя крышка просто разбухла от сырости и внутри сплошная плесень… А может, у тебя двойное дно и на рентгене его не видно. Сейчас мы все про тебя узнаем.

Она попробовала поддеть крышку особым ломиком, нарочно сконструированным так, чтобы не повредить ценные предметы. Но ломик соскальзывал, и толку от него было мало. Тогда Джонкиль опустилась на колени и принялась ощупывать сундук, ища пружинку, щелку, какой-нибудь потайной механизм. Ее пальцы продвигались по гладкой поверхности сундука медленно, точно ласкали его. Да, и впрямь смахивает на гроб, но, будь в нем скелет, на рентгене это бы отобразилось точно!

— Насылаешь на меня кошмары, вот ты как, да? — шепнула Джонкиль сундуку.

Под ее рукой что-то шевельнулось, едва ощутимо, как будто дернулся от щекотки спящий ребенок. Джонкиль вздрогнула, отдернула руку, но тут же обругала себя дурой и трусихой и вновь провела пальцами по черному дереву. И снова легкое шевеление.

Она явственно услышала тот самый щелчок, который приснился ей накануне. Тут уж она не выдержала, отскочила от сундука и пятилась, пока не уперлась лопатками в стену.

Крышка сундука плавно поднималась, вот она сдвинулась и опустилась на пол — медленно, без грохота, лишь слегка стукнув. Никакая фигура из сундука не вставала, но Джонкиль, вытянув шею, увидела, что на дне ящика лежит какой-то продолговатый сверток.

— Ага, вот и наш секрет. — С этими словами она подошла поближе и, уже ничего не страшась, заглянула в сундук. — Да это картина!

Ну вот все и объяснилось, теперь понятно, почему кто-10 пытался достучаться в ее сон, что-то передать.

Она наклонилась над сундуком и бережно вытащила из него узкую длинную картину в золоченой раме. Прислонила находку к краю сундука.

Полотно выглядело никак не меньше чем на триста лет — Джонкиль пришла к такому выводу, присмотревшись к манере письма, краскам и их сохранности, но датировать картину по ее авторству не взялась бы, потому что автора не знала.

Картина представляла собой длинный узкий прямоугольник. То был искусно написанный женский портрет в полный рост, только вот живости ему недоставало, и изображенная на портрете дама напоминала скорее красивую куклу с гладким лицом. Это и выдавало, что портрет писал не мастер, а любитель.

Женщина на портрете выглядела как ровесница Джонкиль, а значит, с поправкой на старину, на самом деле была моложе — лет восемнадцати-девятнадцати. Лицо бледно какой-то желтовато-голубоватой бледностью, но, впрочем, это, похоже, что-то с красками, какая-то реакция: если обычно краски на старинном полотне темнеют и уходят в коричневатые оттенки, то на этом портрете они поблекли и приобрели странный, мертвенный отлив. Значит, рассудила Джонкиль, и длинные белокурые волосы с желтизной, и синевато-серое платье — все это триста лет назад было ярче и другого оттенка. Да, распущенные волосы и свободное платье помогали датировать полотно вполне точно. Этот покрой и прическа неоспоримо указывали на определенную эпоху — так же верно, как если бы перед Джонкиль был портрет ее современницы, одетой и причесанной по последней моде. А вот фигура и лицо женщины на портрете показались Джонкиль необычными. Уж слишком эта дама подтянутая — не просто стройна, а прямо-таки спортивна, ничего похожего на пухленький подбородок или округлые плечи. Мускулистая, поджарая, как юноша, — такая внешность впору эпохе самой Джонкиль, когда граница между обоими полами нередко стирается.

Непроницаемое лицо с портрета смотрело на Джонкиль черными глазами. Нет, красавицей эту женщину не назовешь, и притягательности в ней нет. Лицо какое-то звериное, плоское, будто луна, что светит ровным бледным светом. Возможно, причина в том, что художнику не удалось передать выражение лица.

Фон портрета Джонкиль поначалу приняла за изображение лагуны. Но, приглядевшись, поняла свою ошибку: между тяжелыми тучами и синевато-зеленой водой выгибали хребет горы, и сквозь них шел тоннель, похожий на какой-то небывалый акведук. Ну конечно, пейзаж Венеры, какой ее представлял безумный звездочет Иоганнус. Он-то и написал картину!

Интересно, как же это власти города умудрились не найти портрет, когда осматривали палаццо?

— Ничего себе! — воскликнула Джонкиль, обращаясь к портрету.

Сердце у нее заходилось от восторга. Да ведь она совершила настоящее открытие! Уж наверно, теперь она прославится!

Джонкиль приподняла портрет, поставила его повыше. Теперь она обращалась с полотном еще бережнее. Отметила, что для такого размера, да еще учитывая вес рамы, портрет удивительно легок. Ей вполне по силам отнести его вниз в одиночку. Джонкиль помедлила, приблизив лицо к бледному женскому лицу на портрете. Надо же, сам холст, фактура под слоем краски странная, но, впрочем, триста лет назад художники пользовались самыми разными материалами, порой очень необычными. Может, звездочет смешал с красками какое-то вещество собственного изобретения — нарочно, чтобы добиться такого оттенка красок.

В самом низу портрета был нарисован крошечный свиток, и в нем значилось какое-то имя. Джонкиль приняла его за подпись художника, но нет, имя, хотя отдаленно напоминало о звездочете, было женским — Ионинна.

— Вот что, И-о-нин-на, — обратилась к портрету Джонкиль, — мы с тобой отправляемся на прогулку. Недалеко. Я отнесу тебя вниз и там как следует рассмотрю.

Она подхватила холст и понесла его вниз по узкой лестнице, затаивая дыхание на каждом повороте.

Джонкиль очутилась на балу-маскараде — в белом атласном платье с серебряными прожилками, в белой кошачьей маске с меховой опушкой, а в руке — веер из длинных белых перьев, схваченных застежкой, сверкающей цирконами. Джонкиль все тревожило, что прическа у нее неподходящая, волосы слишком коротки для той эпохи. С ней никто не заговаривал, хотя вокруг стоял неумолчный гул голосов (а она опять не понимала ни слова). Все гости тоже были в масках, и напудренные локоны вскипали над масками, точно белая пена убегающего молока. Джонкиль пристально наблюдала за окружающими. Вот какой-то господин взял понюшку из шкатулочки (называется табакерка, для наркотика), вот дама в платье с черными и желтоватыми полосами, смотрит на толпу в рубиновый лорнет. А там, за окнами, плывут по глади лагуны сияющие огнями, увитые гирляндами лодки, и с них осыпаются в воду алые розы.

Джонкиль понимала, что никто ее не замечает, не хочет даже близко подходить, не желает с ней знаться, и от этого девушке было не по себе — ее ведь сюда пригласили. Интересно, кто она? Дочь дюка? Его любовница? Может, в таком возрасте уже полагалось быть замужем и нарожать детей? Придется прикинуться замужней и матерью.