Она испуганно вздрогнула и рывком села. Никогда в жизни ей еще не было так страшно, да что там — жутко. Да, она же решила было не спать, бодрствовать всю ночь, но от ужина и вина ее разморило, и вот…

А этот сон о звездочете — просто глупость, бред, да и только!

Но за дверью гостиной что-то настойчиво скреблось, там, в темноте, среди зеркал.

Джонкиль чуть не взвизгнула и зажала себе ладонью рот. Сердце ее заколотилось, мысли заметались. «Тихо ты, дура! Слушай!» — велела она себе. Нет, тишина. Неужели померещилось?

Но скрежет повторился, теперь еще четче — резкий, громкий. Сомнений не оставалось.

Звук был такой, точно тяжелую ржавую цепь рывками волокли по мраморному полу.

И снова…

Джонкиль вскочила. За всю свою небольшую жизнь она научилась ничего не бояться, и ей всегда удавалось убедить себя, что у страха глаза велики, и вот теперь, верная своему девизу, который еще ни разу ее не подводил, девушка в три прыжка очутилась у двери, резко распахнула ее и всмотрелась в темноту.

Тусклый свет догорающих свечей едва рассеивал мрак, не достигая самых дальних углов, отчего гостиная казалась еще темнее, все палаццо — еще неприветливее, а сами огоньки свечей — жалкими и бессильными. Густая, сплошная тьма наполняла гостиную, неподвижная и как будто даже твердая, и только на черной глади зеркал колебались слабые отблески. И в самом сердце этой сплошной густой тьмы что-то копошилось, скреблось, медленно, но неуклонно подбираясь к Джонкиль, выползая на свет.

Джонкиль застыла, не веря своим глазам. Нет, быть такого не может. Это все еще сон, и она должна, должна проснуться сию же минуту!

Портрет Ионинны, написанный звездочетом Иоганнусом на синеватой шкуре, принадлежавшей гостю с иной планеты, опрокинулся на пол вместе с массивной золоченой рамой, и теперь эта шкура, зажив самостоятельной жизнью, ползла по полу и волокла на себе раму, будто причудливый панцирь. Джонкиль разглядела выпуклости на холсте, перебиравшие по полу, точно зеленоватые лапки. Рама, смутно поблески-ная в темноте, то и дело с протяжным скрежетом задевала пол. В этом зрелище было что-то от доисторического чудовища и в то же время от механизма — огромная механическая черепаха, что упорно двигалась к цели, подняв безглазую морду. А целью была Джонкиль, застывшая на пороге гостиной. Рывок, скрежет, еще рывок, скрежет. Ползущая картина была уже совсем близко.

Джонкиль отпрянула и захлопнула дверь. Потом проворно похватала все, что подвернулось под руку — надувную кровать, стол, стул, — и забаррикадировала дверь. В этот самый миг механическая черепаха в гостиной скрежетнула еще два раза и уткнулась в дверь, которая тут же затрещала под напором.

Джонкиль завертелась волчком, понимая, что попала в ловушку, а существо по ту сторону преграды все колотилось и колотилось в дверь, и жалкая баррикада содрогалась, грозя вот-вот развалиться. Другого выхода из комнаты не было, оставался лишь один путь к отступлению — окно. Джонкиль распахнула окно, выбралась на ветхий балкон, который заскрипел и задрожал у нее под ногами. Балкон оплетал плющ, все тот же сине-зеленый венерианский плющ, похожий на водоросли, что задушили и опутали весь город, прорастая из каналов и расползаясь по руинам. Джонкиль ухватилась за его гибкие плети и перемахнула через ограду балкона, и в ту же секунду дверь с треском поддалась.

Девушка то ли падала, то ли съезжала по стене палаццо, цепляясь за ползучие плети. Со всех сторон ее обступила ночная тьма, а внизу плескалась об узкую мощеную полоску черная вода канала. Джонкиль глянула вверх, и руки ее, и так державшиеся за зеленые плети из последних сил, чуть не разжались: в окне маячила какая-то смутная фигура.

И тогда Джонкиль закричала. Портрет пытался перевалиться через подоконник и дотянуться до нее, но тут кошмар превратился в комедию: то ли рама застряла в ставнях, как в ловушке, то ли край синеватой шкуры зацепился за какой-то гвоздь, но портрет не мог сдвинуться с места.

Теперь Джонкиль, все так же висевшая не касаясь земли, видела лицо Ионинны, обрамленное позолотой и деревом, штукатуркой палаццо и ночной тьмой. Безжизненное, мертвое, неподвижное лицо.

Но внезапно по холсту пробежала конвульсивная дрожь. Он задергался, точно синяя амеба, на которую капнули кислотой. Он рванулся и высвободился из золоченых оков рамы, вон он уже держится на последних нитях и гвоздиках, выгибается, точно парус, надутый ветром, вспухает, точно живот, раздутый многовековым голодом…

Джонкиль тоже рванулась и прыгнула, пролетела последние два метра, отделявшие ее от узкой мощеной полоски между стеной палаццо и каналом, и рухнула во тьму, окутавшую город.

Явь теперь слишком походила на сон, и Джонкиль видела себя как бы со стороны. Она видела, как бежит. Сердце отчаянно стучало и подгоняло ее: быстрее, быстрее! Она бежала, спотыкаясь и падая, вслепую, наугад, не разбирая дороги. Ночь была безлунной, беззвездной, но какое-то слабое свечение все же висело в воздухе, и Джонкиль смутно различала то арку, то ступеньки, то обрушенную стену и снова падала, и снова вставала, и бежала дальше.

А за ней следовало безымянное существо. Оно вырвалось из золоченой рамы и неслось по воздуху — стремительно летело по городу, скользило по галереям, лавировало между колоннами, над черными артериями каналов, полными ночью. На лету оно свивалось и развивалось, и едва слышно шелестело, а потом вдруг разворачивалось, надуваясь как парус, ловя попутный ветер, и делалось похожим на бледного нетопыря.

Когда по рукаву Джонкиль скользнула гибкая плеть, свисавшая с какой-то стены, девушка пронзительно вскрикнула, решив, что Ионинна настигла ее и сейчас окутает смертоносным плащом. Эхо ее крика разнеслось по всему городу.

Но никто не отозвался, город был пуст и мертв — ни бродяг, ни стражников, ни воров, ни искателей приключений, ни единого огонька, ни единой живой души, некому было подоспеть на помощь Джонкиль, некому было даже стать свидетелем ее неизбежного конца. А конец близок: вот-вот ноги девушки подломятся от усталости, из груди вырвется уже не крик, но хрип, и бледный парус, летевший за ней по воздуху, упадет на нее и накроет с головой, поглощая, облепляя, гладя, лижа, лаская всеми своими языками и пальцами, всем бесформенным кожистым ртом, из которого и состояло это существо, — стремясь ничего не оставить от жертвы.

Но Джонкиль все еще бежала — по улицам, заваленным обломками, по непроходимым площадям, больше напоминающим лунные кратеры, усеянные осколками метеоритов, по сводчатым галереям, мимо черных каналов, хранящих в себе жизнь и смерть. В ее отуманенном мозгу возникла смутная надежда: а что, если кинуться в лагуну и поплыть туда, где вдалеке высятся незримые в ночи башни? Но нет, ей не выплыть, лагуна поглотит ее, и на рассвете на водной глади не останется даже пузырей…

Улица пошла под уклон, Джонкиль, спотыкаясь, все бежала, теперь бежать было немного легче, но от усталости она ничего уже не соображала, и сердце прожигало в груди дыру. Вниз, вниз, под ногами пощелкивают потрескавшиеся плитки, вниз, куда-то в подвал или в подземелье, которое станет для нее темницей, если не склепом, может быть, ноги несут ее в катакомбы, что проходят под всем городом, туда, где рядами лежат изукрашенные кружевами и позолотой гробы, где вода стеклянно поблескивает на полу, туда, где не останется уже никакой надежды на спасение, где лишь отчаяние и смерть…